Вместе с другом Василием Георгий начал заниматься рисованием у преподавателя училища Д.М. Палатко
[54]. В письме к искусствоведу Б.Д. Сурису от 3 марта 1980 г. Шуппе так рассказывает о методах обучения в студии: «Д.М. Палатко слабым ученикам ставил голову Аполлона, но нас двоих-троих (по совету Репина) заставлял рисовать десятки слепков с кистей рук в разных ракурсах. И это было труднее!»
[55]
Палатко был вхож в расположенный неподалеку в курортном местечке Куоккала дом И.Е. Репина «Пенаты» и водил к мэтру своих лучших учеников, в том числе и Георгия Николаевича. В письме Сурису от 14 февраля 1980 г. Шуппе вспоминал одно из давних посещений сурового критика Репина, разнесшего в пух и прах его юношескую работу:
«Репин ругал меня не просто за подражание “Вечеринке” Маковского: я, очень похоже с “Вечеринкой” расположив фигуры, изобразил группу учеников Палатко… у него в мастерской в обществе его самого, жены, матери жены и дочки. Бранил меня Дедка-Репка за скверный рисунок в этом “подражании”: похожи были только Палатко, две его толстые дамы, Василий (Власов. — Авт.) и я. Остальных я старался рисовать со спины в профиль, т. к. молодые безусые и нехарактерные лица “с фасада” (сиречь — en face) рисовал плохо»
[56].
В эти юные годы Шуппе было трудно заподозрить в преклонении перед авторитетом Репина: во всяком случае, нередко разбитые на даче художника в «Пенатах» оконные стекла оказывались делом рук двух друзей-проказников. В конце концов В.А. Власов стал известным художником, чьи работы хранятся в Русском музее, а Георгий Николаевич — выдающимся физиком и знатоком живописи.
В 1922 году в жизни Г.Н. Шуппе произошли важные перемены: он осиротел, закончил реальное училище (аттестат об окончании ему вручал сам маршал Маннергейм) и перебрался в Россию, нелегально перейдя границу отделившейся Финляндии.
Что заставило его сделать этот шаг — неизвестно, но по рассказам хорошо знавших Шуппе коллег-физиков, он уже в этом возрасте не представлял себя вне русской культуры и науки. Териоки находились в каких-нибудь нескольких десятках километров от реки Сестры, отделявшей Финляндию от Советской России, а репинские «Пенаты» и того ближе, и, конечно, молодой Шуппе хорошо знал каждую кочку вдоль границы. И все же он был задержан российскими пограничниками, но отпущен спустя месяц после тщательной проверки. Это было первое и далеко не последнее боевое крещение будущего прославленного физика.
Сразу после освобождения Г.Н. Шуппе устроился на работу в Губернский отдел политического просвещения (Губполитпросвет), а затем в Губернский профсоюз работников просвещения (Рабпрос). Теперь трудно сказать, повлияла ли первая служба на ниве просвещения на профессиональное будущее Шуппе, но преподавательская работа привлекала его наравне с исследовательской в течение всей последующей жизни.
Из протокола допроса
В Университете я сошелся с антисоветски настроенной молодежью, в частности, с Полибиным. До самого последнего я продолжал переписку с исключенным за антисоветскую деятельность из комсомола и сосланным в Сибирь моим приятелем Виктором Долгинцевым, который писал мне контрреволюционные погромные письма, ныне отобранные у меня при обыске. Выпадам Долгинцева по поводу страданий сосланных кулаков, по поводу советской власти, по его мнению, лакействующей перед иностранцами, и т. д. и т. п. я не дал отпора. В своих бумагах я хранил контрреволюционные, погромные произведения, два из которых, «О Генуэзской конференции» и похабные антисоветские частушки, отобраны у меня при обыске. В Физико-техническом институте, работу в котором я совмещал с основной, я занял антисоветскую позицию и был судим товарищеским судом за антиобщественное поведение.
В 1925 году Г.Н. Шуппе поступил на первый курс Ленинградского кораблестроительного института, но через год перевелся на физическое отделение физико-математического факультета Ленинградского государственного университета. Его научным руководителем стал выдающийся физик-электронщик Петр Иванович Лукирский. Под его влиянием Г.Н. Шуппе начал свой путь в науку.
Спустя несколько лет курсы П.И. Лукирского прослушала физик и педагог Ц.Б. Кац. Она вспоминала: «Он был нашим профессором в ЛГУ и читал нам “Курс электронной теории” на четвертом курсе и “Строение вещества” — на пятом. Читал в очень хорошей манере — строго, но в высшей степени понятно. Обладая талантом популяризатора, он всегда умел сложный новый материал изложить так, что заражал своим интересом, всё казалось ясным, и только этими вопросами и хотелось заниматься в будущем! На лекциях вел себя очень сдержанно, не допускал никаких шуток, был строг и неулыбчив — по крайней мере таким казался. Я не представляла себе, что к нему можно подойти, о чем-то спросить, хотя наши студенты это делали… Надо сказать, что в ЛГУ вообще был блестящий подбор лекторов: Фриш, Фредерикс, Смирнов, Бронштейн, Константинов… Это были “боги на Олимпе”! Я как-то никогда и не задумывалась, как они живут, чем интересуются помимо своей работы. О Петре Ивановиче Лукирском, впрочем, я слышала, что он спортсмен, теннисист, имеет яхту и ходит на ней в дальние походы… И вдруг мы узнаём, что почти все они арестованы как “враги народа”. Что? Как? Почему? В то время не полагалось интересоваться — слишком часто и необъяснимо исчезали люди…»
[57]
В 1929 году, еще не закончив Университет, Шуппе начал работать в Физико-техническом институте Академии наук. Об обстановке в этом легендарном научном учреждении дает представление следующий отрывок из воспоминаний академика А.П. Александрова:
«В Физтехе стиль работы был такой: во-первых, там существовали семинары. Это были общегородские физические семинары. Там собирались самые крупные физики, которые у нас были в стране. Постоянно приезжали московские физики, Тамм тот же самый, и очень часто бывали физики зарубежные. Доклады, которые делались на семинаре, обычно комментировал Абрам Федорович Иоффе. Он умел самый сложный доклад изложить самым доступным образом, так чтобы все присутствующие могли бы понять до конца, о чем идет речь. Обсуждение докладов велось без всяких, так сказать, церемоний. Если кто-нибудь что-нибудь не понимал, он мог прямо заявить, что вот он не понимает или считает… и начиналась дискуссия вокруг иногда очень даже смешных вопросов. Я помню, там три академика сцепились, это тогда был Иоффе, Чернышёв и Семенов, относительно их толкования закона Ома для переменного тока, что было для каждого ясно, что и как должно быть. <…> Вот это была действительно настоящая школа, и там как-то необыкновенно быстро молодой человек, туда попавший, развивался как физик. Это была необычайно такая… ну я даже не знаю, как это назвать, — совершенно необычайное учреждение, где проявлялись все способности каждого человека, они могли быть проявлены сразу. <…> Какой-нибудь интересный опыт — всегда все прибегали смотреть, что и как, и обсуждали, как это все происходит и правильно ли ты смотришь на то, что там делается. В общем, жизнь там кипела. Каких-то внутренних сложностей, внутренних распрей, которые часто бывают в институтах сейчас, их там вовсе не было — я помню только один случай за все пребывание там, в Физико-техническом институте, а я как-никак был там с 1930 года и по 1946-й, вот, шестнадцать лет. Только один был случай, когда два молодых физика Полибин и Шуппе побили друг другу морды из-за какой-то лаборантки, которая с ними работала. Вот, собственно, было наибольшее происшествие, которое всех взволновало»
[58].
