Трибун снисходительно усмехнулся и, пожав плечами, буркнул себе под нос:
- Вот уж, обоим услужил… Смотри, за двумя зайцами погонишься…
И после непродолжительной паузы, жестом заставив сына посторониться, добавил:
- Ладно… делай, что хочешь… только пропусти меня.
- И ты уйдешь с таким настроением?
- А что мне, радоваться? К чему продолжать этот бесконечный разговор? Прощай, Луций, и да сопутствуют тебе боги.
С этими словами старик отпер дверь и вышел в коридор: идя вслед за ним, юноша сказал:
- Да сопутствуют и тебе, отец мой. И да будет им угодно, чтобы ты не судил так строго своего сына, который всей душой любит тебя.
Не поворачиваясь к Луцию, Гай Кассий Херея на ходу махнул правой рукой и направился в перистилий.
Когда он вышел из дворца, то почувствовал, что у него заныло сердце, а к горлу подступили слезы.
Все-таки этот гордый человек был прежде всего отцом. И одна мысль его волновала, одна тревога лишала покоя.
А если его сын, сопровождая тирана и подвергаясь опасности вместе с ним, будет убит? И вдруг, - эта неожиданная мысль пронзила самое сердце мужественного старика, - Луций окажется между его карающим мечом и Гаем Цезарем? Тогда он - Херея это чувствовал - должен будет, последовав примеру Юния Брута и Манлия Таравата, без колебаний нанести удар. Да, но что потом?
Когда, сгибаясь под бременем этих тревог, Кассий Херея медленно брел в сторону лагеря преторианцев, одна римская дама в душе превозносила его образ и благословляла его имя.
Этой прекрасной дамой была Валерия Мессалина. От Калисто ей стала известна пылкая речь, произнесенная Хереей на собрании заговорщиков.
- Это человек старой закалки, - сказал Калисто Мессалине, - в нем столько доблести и он так предан свободе, что если другие будут колебаться, то он, презирая собственную жизнь, один убьет тирана.
- О, как мне нравится этот бесстрашный Херея! И как жаль, что я не могу увидеть его, воодушевить.
- Я тебя понимаю: но я уже говорил тебе, моя божественная Мессалина, что, если бы Херея знал о твоем участии в заговоре, если бы он догадался, что, возможно, не лелеемая им свобода последует за свержением чудовища, а новый император, то, пожалуй, он не стал бы так рисковать ради смерти Цезаря.
- Твои рассуждения абсолютно справедливы. Именно поэтому я воздерживаюсь от встреч и разговоров с Хереей. Более того, скажу тебе, что если, с одной стороны, этот человек и его стальной характер кажутся мне бесценными находками для убийства Гая, то, с другой стороны, я думаю, что и он сам, и его характер, и его пламенные речи будут крайне опасны для полного осуществления наших замыслов.
- Но, Мессалина моя, я ведь уже говорил тебе, что пробудить свободолюбивые чувства в нашем народе - праздном, порочном и к тому же, за шестьдесят лет привыкшем подчиняться одному правителю, - дело трудное, а то и невозможное. А кроме того, Клемент Аретин и я, не скупясь на щедрые вознаграждения, переманили на нашу сторону почти всех центурионов из лагеря городской гвардии, а, как ты сама понимаешь, сегодня Римом правят не сенат и не народ, а десять тысяч преторианских мечей. Пусть же тебя не волнуют ни республиканские взгляды Азиатика, Минуциана и других сенаторов, ни упорное стремление Хереи к свободе. Важно то, что он покончит с Гаем Цезарем, а потом ты увидишь, как все они, словно стеклянные побрякушки, вдребезги разобьются о броню преторианских щитов, которые для них уготовлены.
С этими словами Калисто нежно обнял и поцеловал Мессалину, которую любил еще сильнее, чем прежде, считая себя - конечно, втайне, - отцом ее будущего ребенка. Затем он попрощался и удалился.
Оставшись одна, Мессалина погрузилась в сладкие грезы, мысленно представляя себе картину будущих событий. Ибо чем ближе был день решительных действий, тем больше супруга Клавдия хотела верить в удачу и сгорала от желания видеть долгожданное завершение ее трехлетних стараний. Калигула мертв, Клавдий - император, а она - императрица! Вот почему, используя каждую свободную минуту, она уже несколько дней перебирала в уме всех заговорщиков, не спеша оценивала храбрость, стойкость и авторитет каждого из них. Она боялась упустить и не учесть малейшую опасность, которая могла бы помешать исполнению ее замыслов. И так уж получалось, что чаще всего Мессалина думала о Кассии Херее, с авторитетом которого она не могла не считаться, а потому иногда пыталась вообразить, как можно было бы подчинить себе доблестного трибуна. Однако, хотя жена Клавдия была все еще прекрасна, красота ее заметно поблекла из-за беременности. Стесняясь перемен, происшедших с ее внешностью, она избегала попадаться на глаза своим поклонникам и носила просторные одежды, скрывавшие ее полноту. До сих пор - редко выходя из дома - ей удавалось прятать недостатки фигуры. Однако она никак не могла скрыть пятна на лице, темные круги под глазами и некоторую отечность. Она испытывала ежедневные страдания, принимая все меры для того, чтобы Клавдий, почти покинутый ею и расстраивавшийся из-за этого, не заметил располневшего живота. Ее супруг даже не подозревал о будущем ребенке, а Мессалина, хотя и сожалела о своем поведении, но порой говорила себе: «В конце концов, что из того, что я плохо обращаюсь с Клавдием. Разве сейчас это важно? Можно заставить молчать все угрызения совести, если подумать, что я ему готовлю немалое вознаграждение: императорскую корону, которую он получит лишь благодаря мне и моим заслугам!»
И вот наступил двенадцатый день перед календами февраля (24 января) 794 года. Специально для представлений, назначенных в честь торжеств, посвященных божественному Августу, на Палатинском холме, неподалеку от дворца был построен удобный и вместительный деревянный театр [II].
Там с утра до вечера было полно зрителей. Гай Цезарь велел продать большое, даже слишком большое число билетов, позволявших посещать зрелища. Кроме того, он разрешил горожанам занимать все места без разбора, не делая различий ни между богатыми и бедными, ни между знатными и безродными [II]. Эту свою прихоть он объяснял тем, что хотел подать повод для сутолоки и для давки, и следователь, но, и для жестоких побоищ, которые развлекали бы его во время праздников.
Не подозревая о своих смертельных врагах, старавшихся быть поблизости от него, утром 21 января божественный Цезарь отправился в театр. Его сопровождали Тиберий, Клавдий, Аспренат, Аквила, Мину-циан, Антей, Калисто, Авл Вителий и отец Авла, Луций Вителий, который из-за ревности тирана, завидовавшего его успехам в Сирии, недавно был вынужден вернуться в Рим. Проявляя исключительное благоразумие, он приписывал свои победы вмешательству сверхъестественных сил.
Вместе с императором были также Протоген, Мнестер, Апелл, Геликон и один из самых удачливых возниц, выступавших за команду зеленых, юноша по имени Евтих. На узкой улице собралось множество горожан. С трудом протиснувшись сквозь толпу, императорское окружение перемешалось, и тот, кто прежде находился сзади, очутился впереди. Кассий Херея, который до этого шел в нескольких шагах от свиты, увидел, как сразу рухнули все его планы и надежды. Если, выйдя из дворца, император был между заговорщиками, то теперь вокруг него оказались люди, преданные ему. Луций Кассий внимательно следил за всеми движениями и жестами своего отца, однако суровое лицо трибуна не выдавало его волнений. Так Калигула, не ведая об опасности, которой только что избежал, целым и невредимым прибыл в театр, где, усевшись на место, окруженное преторианцами, с удовольствием принялся наблюдать за склоками, потасовками и драками, затевавшимися то тут, то там. От этого зрелища он отвлекся только для того, чтобы выполнить долг, полагающийся ему как Понтифику. Вместе с коллегиями жрецов и священников он возложил жертвы к статуе Божественного Октавиана Августа. Соблюдя ритуал, император вернулся обратно и вместе со своими друзьями и приближенными стал бросать подарки в толпы зрителей, сгрудившихся перед ним. И чем больше сумятицы, жадных выкриков и отчаянных воплей вызывали в толпе кидаемые им золотые монеты и изысканные фрукты, тем в больший восторг приходили Цезарь и его близкие. Вскоре император стал проявлять признаки радостного настроения, которое случалось у него так редко.
