В этот момент трубач триумвиров трижды протрубил сигнал, призывающий к тишине, и, когда толпа утихомирилась, глашатай громким голосом прочитал приговор претора, осуждавший Агастабала Карфагенянина на отрубание рук до локтя и изгнание из города
[138].
Едва был прочитан приговор, по толпе, собравшейся возле Капенских ворот, пошёл глухой говор, слышались отдельные выкрики.
Помощники палача связали двумя верёвками руки карфагенянина; ликторы схватили осуждённого и крепко держали его, а потом помощники палача положили сначала одну, а потом другую руку шпиона на большую дубовую колоду, специально принесённую на место казни, и палач двумя резкими ударами своего наточенного топора одну за другой отрубил обе руки Агастабала по локоть.
Агастабал накануне был тяжело ранен в грудь, но его рану старательно перевязали. Во время казни он не издал ни звука: лишь два болезненных сжатия лицевых мышц показали, независимо от воли карфагенянина, как он страдает.
Кровь потоком полилась из двух обрубков, и все находившиеся вблизи африканца были забрызганы каплями его крови.
Потом, освобождённый от пут и подталкиваемый ликторами, Агастабал был выведен уголовными триумвирами за городские ворота, где его поджидали новые толпы народа, и кто-то из горожан крикнул карфагенянину:
— Отправляйся в свой лагерь, проклятый шпион! За этим одиночным криком те, кто находился поближе к шпиону, осыпали его целым роем проклятий:
— Убирайся отсюда, подлец!
— Прочь, мерзкий карфагенянин!
— Катись прямо в ад!
— В преисподнюю!
— Вон!.. Уматывай!.. Убирайся!.. Проклятый!
Агастабал, подгоняемый гневом, бешенством, ужасной болью, стал поспешно удаляться, рыча, воя, скрежеща зубами, отчаянно ругаясь и разражаясь дьявольскими проклятиями.
Толпа сопровождала его бегство настоящим ливнем криков, свиста, обидных прозвищ, непристойностей, ужасных проклятий.
Многие подбирали камни и с силой швыряли их в спину карфагенянину.
Все следили за шпионом, пока он не скрылся за поворотом Аппиевой дороги.
Тогда толпа стала расходиться, разделяться, разбиваться на части; одни возвращались в город, другие оставались на месте с намерением поболтать и прокомментировать случившееся; были и такие, кто желал прогуляться на воздухе, за городской стеной и, повернув налево, направлялся к Фонтиналским воротам.
Агастабал тем временем проковылял с полмили, пока до него перестали доноситься шум, крики и проклятия римского плебса. Но после десяти минут быстрой ходьбы дали себя знать раненая грудь, причинявшая ему в течение трёх дней острую боль, и потеря крови; которая струйками текла из обрубков, отмечая красными полосками дорогу, по которой шёл африканец; от одышки, вызванной и скоростью, и прихлынувшей яростью, карфагенянин внезапно почувствовал себя совсем обессиленным и остановился возле дорожного столба, а потом рухнул на землю, с трудом переводя дух, и протяжно застонал; это было скорее рычание зверя, а не человеческий стон.
Агастабал так и застыл на земле на некоторое время, переводя дух.
Однако и через десяток минут дышал он всё ещё тяжело. Его мучили резкая боль в груди, в том самом месте, куда его поразил кинжал Кантилия, и частые спазматические боли в висках и на темени. А ещё он чувствовал, как его сжигает внутренний огонь, который, казалось, бежал по венам; и жажда донимала его; жгучая, мучительная жажда иссушила горло и губы; если бы он был царём, то отдал бы и корону, и всё своё царство, лишь бы только утолить эту жажду.
Тогда, не в силах уже сопротивляться этой сжигающей внутренности жажде, Агастабал с огромным трудом поднялся на ноги и сошёл с дороги в поисках воды в один из расположенных у обочины виноградников.
«Проклятое солнце этого проклятущего Рима! — думал Агастабал, когда, покачиваясь, шёл по винограднику. — Оно палит и обжигает куда сильнее моего родного африканского солнца».
При этой мысли он вспомнил обширные просторы своей Африки.
«Африка!.. Его родина!.. Там живут дорогие ему люди!.. Друзья!.. И милые женщины с бронзовой кожей и огненными поцелуями!.. Африка!.. Земля могучих сил и неисчерпаемой энергии, где живут рычащие длинногривые львы... и чудовищные змеи... и разноцветные крокодилы... и гигантские пальмы!..» — Вспомнились пески и ветер пустыни... и ржущий, топочущий, горячий конь... и пылкие, образные песни нумидийки!.. И долгая скачка по песчаной пустыне... и отдых... Сладкий отдых в тени приятного банана... в свежести благоухающего оазиса... рядом с нежнейшим журчанием ручейка, несущего свои прозрачные, свежие... чистейшие воды!..
Все эти картины вмиг пронеслись перед воспалённой, лихорадочной фантазией Агастабала, тогда как он с большим трудом продвигался по винограднику в поисках источника, вода которого смягчила бы сжигавшую его жажду.
— О, воды!.. Хоть немножко воды! — шептал несчастный, чувствуя, как его покидают последние силы...
И, пройдя ещё два или три шага, рухнул на землю.
Взгляд его начал тускнеть... а ему показалось, что бледнеет солнечный свет, как будто бы светило вдруг скрылось за плотными тучами. Он почувствовал расслабленность, сонливую усталость; ему надо было отдохнуть; какая-то благотворная дремота медленно овладевала его членами.
Он умирал от потери крови, не приходя в сознание. Так прошло пять минут, но внезапно, чудовищным усилием своей неистовой воли он приподнялся, опираясь о землю обрубками, кровь из которых теперь уже сочилась по каплям, с крайним трудом поднялся на ноги, огляделся и увидел густой-густой туман, застилавший солнечный диск, и тогда он закричал из последних сил:
— Значит, это смерть?
Услышав, несмотря на стоявший в ушах звон, эхо собственного голоса, он яростно погрозил кровоточащими обрубками стенам Рима, которые он ещё различал в застившем глаза тумане. Глаза его в последний раз сверкнули ненавистью, и Агастабал, скрипя зубами, тусклым, но ещё полным дикого гнева голосом воскликнул:
— Будь ты проклят, ненавистный Рим!
И тут же упал на бок, и больше не поднялся.
* * *
К полудню того же самого дня траурная процессия готовилась отправиться из храма Весты на Новую улицу, а оттуда к Коллинским воротам.
Внутри дома весталок, а точнее в библиотеке, Опимия со связанными за спиной руками стояла перед верховным понтификом, окружённым другими верховными жрецами и ликторами.
За Опимией, по другую сторону просторной комнаты расположились остальные весталки, заплаканные, притихшие, с бледными лицами. Не хватало только Сервилии, которая в это время охраняла алтарь богини.
Верховный понтифик и все другие жрецы, печальные, нахмуренные, подавленные, были одеты в тёмные туники и тоги — в знак скорби и беды.
