И лицо Опимии залилось пурпуром; глаза её заблестели, улыбка появилась на её губах и, казалось, осветила все её черты. «Ах! — думала несчастная. — После моей смерти пусть тёмный Эреб будет вечным моим жилищем, но здесь мне нужны его поцелуи!»
И снова она впала в упоительные грёзы и чувствовала себя счастливой от сотворённых собственной лихорадочной фантазией видений.
Внезапно лицо её помрачнело, чёрные брови свирепо сошлись, глаза запылали ненавистью, и на лице весталки нервными сокращениями мышц отразились все её болезненные мысли.
— А если Луций любит только Флоронию и не думает о несчастной Опимии, и не сможет, не захочет меня полюбить?..
И она надолго задумалась, и только дрожь, время от времени пробегавшая по её прекрасному телу, выдавала происходившую в глубине его борьбу.
— Флорония!.. — говорила она самой себе, качая головой и сжимая губы в иронической улыбке. — Вот счастливая женщина! Для неё не существует уз религии... Не существует стыда, нет девичьей скромности... Она счастлива!., она любит и любима!.. А я?.. Я страдаю... люблю... умираю от любви... а тот, кто вдохнул в меня это чувство, даже не знает об этом... Я молчу и плачу... дрожу и страдаю, ничего не говоря!..
При этих словах девушка вскочила с ложа, подошла к шкафу, достала из него маленькое зеркальце из белого металла, представлявшего собой сплав меди и олова, и при слабом блеске ночничка стала разглядывать своё лицо. Она даже испугалась, увидев себя такой раздражённой и перекошенной от злости.
Правая рука её, в которой весталка держала зеркальце, бессильно упала вдоль тела; тогда она поднесла левую руку к лицу, как бы для того, чтобы успокоить искажённые черты, и меланхолически подумала;
«Когда-то... ещё совсем недавно я была красивой; не раз мне повторяли это, мне говорили, что я была самой красивой среди римских девушек... Сегодня мне словно прибавилось двадцать лет. О, как тяжелы мои страдания!»
И она постояла некоторое время в задумчивости, как бы побледнев от ужаса, словно пришибленная этой мыслью.
Внезапно она снова встряхнулась, снова провела левой рукой по лицу, потом опять посмотрела в зеркало.
Лицо её прояснилось, искрящиеся дивным блеском глаза смотрели на чудесную грудь, отражающуюся в металлической поверхности зеркала; мало-помалу она печально заулыбалась и, словно отвечая кому-то, кто захотел бы усомниться в её девическом очаровании, прошептала:
— Ах!.. А я ещё красивая!
И, поглядев на себя подольше, добавила с торжествующей улыбкой:
— Я ему понравлюсь!
Она повернулась к шкафу, спрятала зеркальце и, рассуждая вслух, прошлась по комнате:
— Нет... нет... ты не одна должна быть счастливой... Какое ты имеешь право на исключительное счастье?.. Ты? Почему только ты имеешь право наслаждаться его поцелуями, а я должна жить в невыносимых мучениях?..
Она остановилась посреди комнаты... потом снова начала ходить быстрыми и неровными шагами, продолжая свой монолог:
— Так что же? Разве она не такая же весталка, как и я? Разве над нею не висит угроза такого же наказания, какое ожидало бы и меня, если бы я нарушила клятву, данную перед алтарём богини?.. А она подумала когда-нибудь об этой каре? Разве действительны для неё обязательства, соединяющие её узами вечной чистоты с нашей богиней? Нет! Нет... Она обо всём этом не думала... Она хотела и сумела быть счастливой! Она уже сегодня счастлива... Я же сейчас... Я ещё буду счастливой...
И вновь Опимия остановилась посреди комнатки, и её большие чёрные глаза сверкали блеском невысказанного счастья, выдавая неудержимую волю и дикую энергию; выпрямляя правую руку с большим пальцем, обращённым к земле, она тихо произнесла:
— И я тоже хочу быть... Я тоже буду счастливой...
В этот момент послышался лёгкий стук в двери её комнатки.
— Ах, — вскрикнула весталка, пробуждаясь от своих мыслей, — кто там?
И, побуждаемая естественным стыдом, она прикрыла грудь руками.
— Это я, сестра Опимия, — ответил женский голос.
— Ты сестра Лепида? — спросила девушка; говоря это, она отодвинула засов, и в комнату Опимии вошла весталка Лепида.
— Что случилось? Что привело тебя ко мне в столь поздний час, дорогая подруга?
— У Флоронии опять начались эти обмороки, которые время от времени, вот уже два месяца, случаются с ней.
— Ах! — прервала её Опимия.
— Поэтому придётся изменить порядок службы у алтаря богини.
— И значит, надо, чтобы я вышла в час контициния?
— Вот именно.
— Хорошо, я приду, — ответила Опимия, и глаза её засверкали неописуемой радостью.
— Таков приказ максимы, — сказала Лепида и, направившись к выходу, добавила: — Будь здорова, Опимия. А та удержала её за руку, спросив:
— А что это за болезнь, которая преследует Флоронию?
— Не знаю... Не знаю... Завтра её снова посетит знаменитый греческий врач Аркагат, тот самый, что осматривал её на прошлой неделе, которому с недавних пор народ и сенат несут богатые подарки. Все посылают за ним, потому что он первым начал практиковать медицинское искусство в Риме
[86].
— Флорония очень страдает? — спросила после короткого раздумья Опимия.
— У неё лихорадка... Она бредит... каждые полчаса она падает в обморок...
— Кто за ней ухаживает?
— Две рабыни.
— Хорошо. Будь здорова, Лепида.
— Прощай, моя Опимия.
И Лепида ушла.
Опимия глубоко задумалась, однако быстро пришла в себя и, одев с лихорадочным волнением суффибул, повязав голову инфулой, под которую она заправила свои волосы, вышла в перистиль, молчаливая и задумчивая.
Там она прогуливалась около часа, пока одна из рабынь не пришла объявить ей, что миновал уже третий час петушиного пения и наступил первый час контициния.
Опимия вздрогнула и направилась в храм, где сменила Сервилию, которая, доверив пламя священного алтаря Опимии, ушла в дом весталок.
А девушка, став хранительницей алтаря, застыла в неподвижности и, сидя у огня, дала волю мыслям.
Она вспомнила, что эта ночь разделяет шестой и пятый дни перед мартовскими идами (2 и 3 марта) 538 года, а значит, уже год прошёл с той поры, когда она впервые увидела секретаря верховного понтифика Луция Кантилия; уже почти восемь месяцев, как она терпела невыносимые, болезненные терзания ревности, потому что в июле прошлого года Опимия убедилась в преступной связи Кантилия с Флоронией.
Она вернулась памятью к выстраданным мучениям; молчание она сохраняла не из дружеской привязанности к Флоронии, а только из любви к Луцию Кантилию, к которому она питала чувство, доступное разве только одним всемогущим богам.
