— Спектакль! — ахаю я.
— Обсчитайте нас, пожалуйста, — мило шутит Володя с официанткой, и мы опрометью вылетаем к машине.
«Жигули» срываются с места так, что меня вдавливает в сиденье. Смотрю на спидометр: что-то около сотни… И это — в гололед! Несколько раз чудится, что авария неминуема. Мы ныряем в умопомрачительные по узости просветы между грузовиками, машину заносит на поворотах, и я подмечаю, как кое-кто из прохожих при взгляде на нас покручивает пальцем около виска. Однако не могу сказать ни слова, хотя и следовало бы. Когда до театра остается один квартал, а до начала спектакля пятнадцать минут, набираюсь духа, робко советуя:
— Время есть… Может, потише?
И тут же — милицейский свисток.
— Машина бита, водитель навеселе, нарушение явное. — Он поворачивает ко мне ковбойское, озорное лицо. — Так что проигнорируем. Тут есть проездик… Прямо к театру с тыла. Устроит?
Меня устроит все — лишь бы благополучно… Мы скрываемся в извилистом переулке, но сзади взвывает сирена, в спину упирается свет фар, и властный голос гремит из динамика:
— Водитель автомобиля номер ноль пять — тридцать два…
Я мертвею от страха. С детства боюсь милиции. Даже когда сталкиваюсь с ней по вопросам прописки, и то не по себе… А тут ощущаю себя пойманной рецидивисткой, не меньше.
— Уйдем, — говорит Вова беспечно — и стонет от досады: переулок пересечен канавой.
Свет фар сзади приближается, становясь нестерпимым.
— Ну, вот что, — гася фонари, решает он. — Сейчас у тебя будет разминка перед спектаклем. Мини-сценка. Мы — влюбленные. Понимаешь?
Он обнимает меня, я — машинально его, и мы целуемся. Расплывчато, в зеркальце, я вижу остановившуюся рядом машину, фигуру милиционера, пригнувшись, вглядывающегося в салон… Фигура стоит, смущенно переминаясь… Затем слышится шум мотора, и машина ГАИ отруливает назад, уезжая.
Мы целуемся. Теперь я уже понимаю, что мы целуемся, и, самое ужасное, сознаю, что поцелуй партнера по мини-сценке весьма далек от театрального…
Я вырываюсь, говорю какие-то слова и с диким кавардаком мыслей бегу к театру. Одна мысль, правда, достаточно отчетлива. И безумна. Он мне… нравится. И это, по-моему, совершенно ни к чему!
Игорь Егоров
С маман я договорился сердечно и четко: сто рублей в месяц на жратву и стирку я даю, остальное мое. Та, простодушно ориентируясь на мою зарплату, просила вдвое меньше, но я проявил благородство, так что родители остались довольны. И папаня, расчувствовавшись, что ли, сказал, что как ударник в состоянии купить списанную из такси «Волгу» и считает, что «победу» мне пора сменить на более приличный и современный аппарат. Я не протестовал. Единственное, родителей смущавшее, — мой новый гардероб, приобретенный через порочные связи Михаила. Гардероб включал себя джинсы «Ли», замшевый лапсердак «Гэп», три рубахи явно капиталистического производства и также представительский сундук типа «президент». Откуда, и что, и на какие средства, я отмалчивался, хотя честнейший папаша, опутанный подозрениями, порывался прочесть мне профилактическую нотацию. Но это ему не удалось: я пребывал в режиме крайней занятости и домой прикатывал где-то за полночь. В частности, я задался глупейшей, но неотвязной идейкой: во что бы то ни стало познакомиться с актрисой. Каким образом осуществить эту затею, было пока неясно. Встретить возле театра, сказать, что питаю чувства, и предложить руку и сердце — вариант идеалистический. В чем-то помочь? Но в чем? Заинтересовать своей личностью инженера из Госстраха? Но у нее не было машины. Это я знал. Знал ныне и всякое разное: адрес, что замужем, муж — артист, симпатичный малый, но жуткий позер и бездарь, по-моему — два фильма смотрел с его делами… тьфу! Ну и все, больше не знал ничего. Жила моя возлюбленная недалече — в пятнадцати минутах спортивной ходьбы, и ночью, на сон грядущий, в порядке оздоровительного моциона, я приходил под ее окна или слонялся в подъезде по заплеванным лестничным клеткам, замирая у той двери, за которой — она… Возвращался, погруженный в печаль, поздно, а однажды что-то нашло — полночи там прошатался, аж внутренности промерзли, как у мороженой курицы. Коньяком отогревал. В общем, ситуация была безрадостная. Горе сплошное. И, как понимаю, в этих блужданиях и тупых мыслях под ее окнами заключалась на данном этапе вся моя духовная жизнь. Что же касается материальных ценностей, создаваемых мною на пользу себе и без пользы обществу, дело шло! В конторе о потусторонних доходах тактично замалчивалось — только не попадайся; иконы Олег выправил, а систему «туз бубей — Иван Иваныч» мы разучили как таблицу умножения, хотя от теории к практике покуда не переходили. Мастерство Олега я оценил по достоинству после реставрации религиозной живописи. Из ничего, из черной, в пыль рассыпавшейся древесной трухи он воссоздал крепенькие, выгнутые дугой доски, сиявшие красками, лаком — будто только с конвейера. Подклеенные, подрисованные… Лепота!
Доски, перебинтованные туалетной бумагой, легко уместились в просторном чреве портфеля «президент».
Тайное свидание с иностранным представителем готовил Михаил. Встречу после некоторых колебаний решено было провести в гостинице, куда под шумок мы попали, примкнув к составу какой-то делегации.
Скажу по-честному: когда я отправлялся на это рандеву, то предварительно объелся валерьянки и от мыслей, что в любой момент нас могут застукать на этакой афере, потел интенсивнее, чем в парилке, хотя мороз выдался зверский, а делегацию мы караулили час.
В гостинице несколько успокоился. Посмотрел на себя в зеркало, пока гардеробщица бегала за номерком, — ничего так прибарахлился: замшевый пиджачок, «бабочка», очки с золотистыми стеклами…
— К лифту! — прошептал Мишка и стукнул меня «президентом» под зад. — Кр-расавчик! — Изысканностью манер он, стервец, не отличался никогда.
Коридор на восьмом этаже был узкий и темный. Тишина, ни единой души. Мишка хотел встать «на стреме» прямо тут, но, конечно, это было глупо и в его, дурака, стиле — ведь каждый смекнет, что он не из здешних, а так примут еще за жулика какого — поди, отопрись… Этого мы не рассчитали. Пришлось Михаилу до конца операции скрыться в туалете — по счастью, располагался тот рядом, и как пункт наблюдения за обстановкой извне нас с натяжкой, но устраивал.
Я стукнул в нужную дверь. Руки у меня были противно влажные. Хотелось домой, хотелось выпить на кухне чайку вприкуску с папашиной проповедью…
Дверь открылась. На меня уставился лысый очкастый тип лет сорока: маленький, верткий, в потертых джинсах с бахромой и в футболке. На босых ступнях тапочки типа турецких — с загнутыми мысками, бородища лопатой; вообще волос на его физиономии было значительно больше, чем на голове.
— Мистер Кэмпбэлл? — спросил я с английским акцентом.
— Да, да… — Он высунул нос в коридор, шваркнул глазом в обе стороны и, убедившись, что коридор пуст, пропустил меня в комнату. Номерок был вполне сносный. Тахта, торшер, коврик, ваза с какими-то корявыми, голыми сучьями — икебана, что ли? — и два кресла столь завлекательной формы, что меня сразу же потянуло усесться в одно из них.
