– Я спрятала глобус в сарае. А когда мы продали дом, не стала его забирать. Потому что ты вообще перестал упоминать Серёжу. Он умер для тебя.
– Где в сарае? – так же сухо спросил Максим.
– Его там уже всё равно нет. Столько лет…
– Где?!
Глава двадцать четвёртая. Норское
Дедушкин дом продали шесть лет назад. Маме пришлось это сделать, чтобы хоть отчасти погасить кредит. Вряд ли глобус пролежал в сарае незамеченный. Старый, захламлённый сарай вообще могли снести, как и сам дом. Но Максим должен был попробовать. Глобус оставался последней зацепкой.
Мама пыталась отговорить Максима, но в конце концов послушалась его. Сложнее было избавиться от отчима – Корноухов хотел сам съездить в Ярославль. Пришлось ругаться, спорить. Доказывать, что Максим справится с этой нехитрой задачей. К тому же он хорошо знал сарай – когда дедушка ещё был здоров, помогал ему мастерить всякую мелочь: от рукомойника для туалета до новой вешалки в коридор.
Максим теперь иначе смотрел на Корноухова. Тот действительно заботился о маме. Готов был на многое, только бы защитить её. Даже согласился уехать из родного дома, бросить оборудованную мастерскую. Максим был ему благодарен. Первым делом, когда они остались наедине, извинился за свои подозрения. Неожиданно осознал, что они действительно стали семьёй. Довольно угловатой, противоречивой, но всё-таки семьёй. И пусть они с Корноуховым никогда не будут по-настоящему близки, любовь к маме их объединяла. Этого было достаточно, чтобы всё начать сначала. Оставалось избавиться от последних воспоминаний об отце.
После долгих обсуждений решили, что отчим с мамой пока что действительно уедут в Курск. Мама наконец согласилась продать оставшуюся после отца «вольво». Они с Корноуховым пока начнут обустраиваться на новом месте, найдут себе работу, а Максим сделает всё, чтобы разобраться с глобусом. Закроет сессию. И после этого сам приедет в Курск.
Максим обещал каждый день писать и по возможности звонить маме, а мама в ответ обещала во всём помогать Максиму, но, к сожалению, толку от этого было немного. Тогда, в хостеле, она ответила на все его вопросы. Ничего важного Максим от неё не услышал. Когда мама начала пересказывать ему письма краеведа, признался, что уже прочитал их. Затем спросил про символ на скрытой картине Берга. Мама не знала и этого. Впервые увидела символ на маске Ямараджи, а прежде никогда с ним не сталкивалась и даже не пыталась выяснить его значение. Отец ей ничего не рассказывал.
В Ярославль поехали с Кристиной и Димой. Аня осталась готовиться к экзаменам. К тому же не было никакой необходимости ехать вчетвером. Дима мог пригодиться со своими китайскими отмычками – Максим не был уверен, что их вообще впустят в дом, готовился при необходимости тайком проникнуть туда ночью. А Кристина сама настояла на своём участии. Если в глобусе действительно было какое-то указание, где спрятаны вещи, документы, картины или что там ещё украл Шустов-старший, то это была последняя надежда найти Абрамцева. Или наверняка узнать о его гибели.
Поехали на субботнем фирменном «102Я». В поезде обсудили дальнейшие действия, ведь в случае успеха ещё предстояло как-то выйти на людей Скоробогатова. Однако тут проблем не предвиделось. Максим знал, к кому обратиться.
– Покачалов, – догадался Дима.
– Именно.
– Надо думать, он обрадуется, если ты опять заявишься к нему в «Изиду».
– Это точно.
Дедушкин дом стоял на окраине села Норское, теперь формально считавшегося северо-западной окраиной Ярославля. Максим прожил здесь меньше двух лет и всё же считал эти места по-своему родными.
Дедушка всегда любил свой дом, любил Волгу. И своему сыну, отцу Максима, завещал жить здесь же, хотя к нашим дням Норское, как и сама Волга, обмельчало. Отец любовь к этим местам не разделял. И чем сильнее становилось запустение родного села, тем нестерпимее оказывалось желание покинуть его, наконец увидеть остальной мир, которым так беспрекословно пренебрегал Владимир Георгиевич.
Максим же с интересом слушал дедушкины рассказы о семье Шустовых, и эти воспоминания заменили ему примечания и мысли, выписанные на полях в книгах Корноухова, позволили без отвращения называть себя Шустовым и в своё время заставили отказаться от маминого предложения сменить фамилию. Чем слабее становился дедушка, тем больше уходил в марево давно минувших лет, и Максим погружался туда вместе с ним: в послевоенные годы – Владимир Георгиевич родился в августе сорок первого – и в годы дореволюционные, когда тут родился прадед Максима.
Тогда село было иным. По волжским деревням жгли Масленицу – отблески костров играли по берегу, и весну встречали весельем шумных плясок. На Пасху четыре церкви Норского Посада облачались в мерцающую сеть разноцветных фонариков, своей непривычной красотой завлекали и до онемения зачаровывали местную ребятню.
В апреле по Норскому от дома к дому бегали мальчишки. Кричали: «Лёд пошёл! Лёд пошёл!» Волга просыпалась от зимнего сна, и сельчане, отказавшись от других дел, торопились на берег, чтобы увидеть, как по реке тяжёлым галопом, сшибаясь и теснясь, выскальзывая одна на другую, идут серые громадины льдин. Волга шипела, трещала – утробно, зловеще. Её воды поднимались к высокому берегу Норского, выгрызали целые куски из земляного яра, уносили сломки и выворотни берёз. Но сельчане не расходились. С восторгом следили за происходящим и по-своему сетовали, глядя, как ломаются снежные тропы, по которым они ещё утром ходили на другой берег, – на льдинах до сих пор виднелись их недавние следы.
К лету на Волге, чуть ниже села, сколачивали деревянные купальни с дощатым, на полтора метра опущенным в воду полом. По реке мимо Норского плыли «Князь Михаил Тверской», «Юрий Долгорукий». За буксирами шли нефтеналивные баржи, на которых крупными буквами значилось: «НОБЕЛЬ». Навигация не прекращалась до первых льдов, и у каждого из пароходов был свой особенный голос. Прадед Максима наряду с другими мальчишками всякий раз спорил, стараясь по одному только гудку заранее определить имя и владельца подплывавшего судна.
Прадеду едва исполнилось семь, когда мимо Норского, направляясь из Углича в Кострому, волжским пароходом плыл Николай II. В ознаменование трёхсотлетия царской династии на палубе того парохода стоял оркестр – без отдыха, не прерываясь, играл бесконечную вереницу маршей. А люди по берегам, среди которых были и прапрадед, и прапрапрадед, и четыре раза прабабка Максима, приветствовали Николая не то праздничным, не то шутливым криком, подкидывали шапки, шли ещё, сколько хватало сил и усердия, вдоль берега и никак не могли насмотреться на праздничный ход.
С тех пор многое изменилось. Не было шумной Масленицы, разноголосых пароходов, красочных фонарей на Пасху, да и церковь Успения, стоявшая по другую сторону реки Норы, до того обветшала, облупилась, что вовсе терялась за ветками деревьев. За домами ближайших сёл поднялись новые фабричные трубы, а Волга оскопилась и замерла – шлюзы Рыбинского водохранилища успокоили её течение. Лёд теперь сходил тихо, почти неприметно, никого из местных жителей не привлекал.
