На помощь пришли Кристина и Аня – принесли в руках влажный дёрн.
Втроём затушили костёр. И лишь после этого успокоились.
Максим подковырнул слипшиеся и потому не до конца прогоревшие бумаги. Это были старые письма отца – те, что он в молодости писал маме, – и распечатки материалов, присланных Погосяном.
– Зачем он так? – Аня тщетно старалась очистить испачканные руки.
Максим коротко пересказал свои подозрения, скорее для того, чтобы убедить самого себя в их логичности.
– Значит, заметает следы. – Кристина подняла обгоревшие до неузнаваемости рога Ямараджи.
– Нужно предупредить маму, – промолвил Максим. – Она теперь в опасности. Она ведь тоже… след, который нужно замести.
Максим достал телефон. Хотел сразу позвонить и всё рассказать маме, однако Аня его отговорила. Сказала, чтобы он не торопился:
– Екатерина Васильевна не поверит. Они ведь так долго жили с Павлом Владимировичем. Жуть какая-то. Мне и самой не верится.
– Ты права, – согласился Максим. – Мама не поверит. И первым делом позвонит Корноухову. Тот сумеет её успокоить. А потом встретит на вокзале. Или кого-нибудь попросит её встретить…
– Что будешь делать?
– Мама возвращается послезавтра. Напишу ей, когда она будет в поезде. Ничего не стану объяснять. Попрошу первым делом заехать в хостел.
– Ко мне? – удивилась Кристина.
– Да. Я пока поживу у тебя. Если ты не против.
– Нет, конечно.
– Мог бы и у нас пожить, – заметила Аня.
– Нет. Не хочу вмешивать тебя с Димой.
– Вмешивать?! – хохотнула Аня и показала на свои грязные брюки, словно грязь на них была лучшим подтверждением её слов. – Ты это серьёзно? После всего, что случилось?
Максим не ответил. Достал разрубленную маску.
Нижняя челюсть отвалилась. Половинки морды ещё держались на горизонтальной ручке, но изменились до неузнаваемости. Теперь Ямараджа действительно стал воплощением смерти. Уродливая гримаса ненависти и боли. С обуглившимися головками черепов, с овалами бугристых глаз и двумя сломами ещё заметных клыков.
– Странно, – Кристина подошла к Максиму.
– Что?
– Твой отец говорил, что нужно заглянуть в глаза маски, так?
– Ну.
– Но глаза-то у неё были перекрыты этой штуковиной, – Кристина ткнула пальцем в ручку и, шикнув, отдёрнула руку. – Горячая!
Максим с сомнением взялся за ручку и теперь сам обжёг пальцы. Выронил маску.
– Я же сказала, горячая.
Присев на корточки, Максим вгляделся в то, что осталось от маски. Простучал её прутиком. Поскрёб ручку. Только сейчас обратил внимание на то, как странно она сделана. Это был цилиндр, прикрученный к боковинам маски. С внешней стороны он оставался гладким, будто шлифованным. А с внутренней стороны, повёрнутой к глазам Ямараджи, на нём угадывались грани. По всей длине ручки тянулось витое углубление – своеобразная резьба, проходящая как по гладкой, так и по ребристой стороне. Каждый виток – в сантиметр шириной и не больше трёх миллиметров глубиной.
Аня вскрикнула от неожиданности, когда Максим ударил подошвой по обугленной маске. Потом ударил ещё раз. Наконец выломал ручку, но пока не торопился её поднимать. Она действительно оставалась горячей. Потому что была металлической.
– Стальная трубка, выкрашенная под дерево.
Кристина и Аня ждали объяснений.
Максим молчал. Глаза наливались горячим туманом. Сердце опять колотилось. Но воодушевления не было. Только немая сосредоточенность.
«Избыток чувств ведёт к ошибкам». Не в этот раз.
Вместо ликования – усталость.
Скорее бы всё закончилось.
Один шаг за другим.
– Отец не просто оставил подсказку. Он дал конкретные указания. – Тяжёлый и на удивление спокойный голос. Максим будто слышал его со стороны. – Ты ведь всё правильно сказала, Кристин. «В глазах смерти увидишь мою жизнь». Нужно было взять маску. Поднести её к лицу. Сообразить, что ручка мешает заглянуть ей в прорези глаз. И тогда всё бы встало на свои места.
– На какие места? Ты о чём?
– Теперь я смогу расшифровать письмо. Разгадка всё это время лежала у меня под носом. А Корноухов ошибся. Маску сжёг. Но главное оставил нетронутым.
Глава двадцать вторая. Скрытое послание
Людей по-настоящему объединяет не общность воззрений или оценок, а конкретная ситуация, то есть общность дела, часто возникающая вопреки воле самих людей. Когда Дима учился в школе, у него было три-четыре одноклассника, которых он называл друзьями. В последний раз он видел их на выпускном вечере в Кремлёвском дворце. Нет, он и сейчас изредка сталкивался с ним во дворе или в магазине, здоровался, шутил о чём-нибудь, но это были уже совсем другие люди. Точнее, они-то остались сами собой, а вот ситуация, объединявшая их с Димой, закончилась. Им даже не о чем было говорить.
Настоящая дружба подразумевает постоянный поиск и создание новых ситуаций, а с этим у Димы с его ногой и тростью всегда возникали сложности. Он не мог выйти на спортивную площадку, заглянуть в боулинг, в ночной клуб или прокатиться на велосипеде. Даже не мог поехать с кем-нибудь на дачу, потому что знал: от него будут одни проблемы. Дима всегда притягивал проблемы. Что-то ломал, куда-то падал, говорил не то, что следовало, и всегда не вовремя.
Дима часто признавался себе, что одинок. Общался к Максом, кое с кем из сокурсников, поддерживал связь с ребятами из «Подмосковья сегодня», с которыми познакомился на практике прошлым летом. Но знал, что это общение прекратится после университета. Стал бы Максим с ним созваниваться, куда-то ходить, если бы не общие семинары? Вряд ли. Когда-то самым близким человеком для него была сестра. Он верил, что Аня всегда будет рядом. Потому что их связывала, казалось бы, самая крепкая из возможных ситуаций – семья. А потом Аня переехала в Мадрид. И Дима сказал себе, что должен привыкнуть к одиночеству. Заранее настроить себя на это. Не обманываться, чтобы потом не испытывать горечь разочарования.
Теперь он с грустью вспоминал, с каким усердием учился после перелома ноги. В старших классах до поздней ночи сидел за учебниками. И всё ради того, чтобы одноклассники могли у него списывать. Даже на олимпиадах умудрялся выполнять чужие задания. И всегда с особым удовольствием принимал любую благодарность. Наслаждался тем, что кому-то нужен. В университете ничем подобным уже не занимался. Возможно, поэтому так ни с кем толком и не подружился. Кроме Макса.
Дима был рад, что не участвовал в слежке за Корноуховым. Хотел бы увидеть всё своими глазами, а не слушать путаный пересказ Ани – сестра больше повторяла про зелёные пятна от травы, говорила, что теперь ни за что не отстирает брюки, которые она только на прошлой неделе забрала в «Вайлдберриз», – но Дима понимал, что стал бы обузой. Максим посоветовал бы ему остаться в доме, а Дима упрямо пошёл бы вслед за остальными. Поначалу шагал бы на пределе своих возможностей, чувствуя, как назревает боль в левом бедре. Потом возненавидел бы себя за собственную слабость, но всё равно шёл бы. Под конец отстал бы и заблудился где-нибудь на опушке. Дима не сомневался, что всё произошло бы именно так.
