Максим попросил Аню заехать на Пречистенку. Хотел увидеть особняк, изображённый Бергом, и по возможности заглянуть внутрь. Знал, что особого смысла в этом нет, но, оказавшись рядом, решил не упускать такую возможность.
Припарковались в глубине Барыковского переулка. До особняка прошли пешком и обнаружили, что попасть туда не удастся. В здании обосновалась частная компания, и взглянуть на главный фасад можно было только издалека, через решётку.
Мама уже показывала современную фотографию особняка, и Максим сейчас не удивился, увидев, что тот совсем не похож на особняк с картины Берга. Теперь это было совершенно другое здание с неказистым, заполненным чёрными иномарками двориком, с автоматическими воротами и стоящими на въезде охранниками в чёрных пиджаках. Правый флигель, на углу Пречистенки и Барыковского переулка, оказался вовсе изуродован: в тридцатые годы его перестроили в жилую пятиэтажку. Она, в общем-то, была не такой уж страшной, однако при уцелевшем флигеле со стороны Сеченовского переулка смотрелась неуклюжей опухолью с наростами куцых балконов. От изначального ансамбля, намеченного при Архарове, а затем доведённого до ума при Бибикове, здесь почти ничего не сохранилось.
Нужно было ехать дальше. На самóй Пречистенке ответов не нашлось.
Проехали Волхонку и, в последний момент проскочив светофор Боровицкой площади, оказались на Моховой. Максим с сомнением смотрел на бронзового, вооружённого мечом и крестом Владимира, на серую коробку Ленинки и вечно сутулого, облепленного голубями Достоевского.
Не верилось, что справа, на месте Манежа, когда-то шумел настоящий рынок. Там торговали мхом, деревом, керамикой. У стен Кремля протекала Неглинная. В ней ловили рыбу, а правый берег – тот, где теперь лежал асфальт Моховой и где Аня вела свой салатовый «Дэу Матиз», – был высоким, холмистым. На холмах стояли церкви, терема, каждый из которых был отдельным мирком, а по соседству с моховым рынком виднелись мельницы, тянулись рыхлые полосы овощных грядок. Чуть в стороне, возле Боровицких ворот, шумел Ленивый Торжок со своими возчиками, торговцами, лодочниками.
Обо всём этом не осталось даже памяти. Холмы сровняли, реку спрятали под землю, сковали кирпичными сводами, превратили в грязный сток плесневелого коллектора. Максим с сожалением думал о старой Москве – чаепитной, ленивой и провинциальной. Ту Москву он мог бы в самом деле полюбить и назвать родной.
Наконец добрались до Нового Арбата. В плотной и пёстрой застройке не сразу нашли «Изиду», а когда нашли, увидели, что она ещё более скромная, чем им показалось по фотографиям в интернете.
Небольшой магазинчик с бордовыми панелями на стенах и красными вытоптанными ковровыми дорожками между стеллажей и застеклённых шкафов. Магазинчик был завешан ткаными абажурами, полотнами масляной живописи, киноафишами, иконами в серебряных и деревянных киотах, заставлен антикварными стульями, лампами, всевозможными поделками из камня и страшными механическими куклами. Вся эта древняя рухлядь в целом смотрелась интересно, но Максим не смог бы выделить здесь что-то отдельное, по-настоящему красивое и притягательное. Из покупателей им с Аней встретился лишь один старичок. Он застыл над разворотом спрятанного в витрине фолианта и в своей неподвижности сам казался очередной древностью, привезённой сюда для продажи.
Максим в сомнении остановился у стеллажа с фарфоровыми статуэтками. Подумал, что здесь, как и в особняке на Пречистенке, не найдёт ничего важного. Захотелось развернуться и уйти. Если бы рядом не было Ани, он бы так и поступил. К тому же дома ждала установленная в маминой комнате скрытая камера.
Когда Максим признался, что не может получить доступ к маминой почте, Дима сразу предложил воспользоваться его шпионским набором, а в понедельник вечером привёз камеру – неприметную, сделанную в форме брелока. Заложили её в папку с университетскими работами Максима. Она давно лежала на столе и подозрений не вызывала – с тех пор как Максим перешёл на мамин компьютер, он нередко оставлял у неё свои бумаги. Камера была направлена на клавиатуру. Аккумулятора и внутренней памяти хватало на шестнадцать часов автономной работы, и Дима рассчитывал заснять, как Екатерина Васильевна вводит пароль. Максиму эта затея не понравилась, однако он понимал, что другого выхода у них нет. Ему нужно было добраться до переписки с краеведом.
– Ты чего? – Аня уже прошла вглубь магазина и теперь вернулась за Максимом.
– Всё в порядке. Идём.
Серый, местами растрескавшийся потолок казался непривычно низким, давящим. Матовые трубки люминесцентных ламп издавали едва различимое гудение, а две хрустальные люстры висели исключительно для продажи, в них даже не было лампочек.
Через узкий проход между сгруженных одна на другую картин в массивных резных рамах Аня и Максим пробрались к столу продавца.
На столе неровными стопками возвышались книги в потемневших переплётах и синие, ещё не запечатанные почтовые коробки с бережно выведенными именами и адресами. С краю лежала раскрытая подшивка «Брачной газеты» за 1917 год.
«Кине-Режиссеръ (военный), 26 лѣтъ, серьезный, ищу жену-друга, любящую искусство, съ капиталомъ не менѣе 40,000 рубл. для собственнаго производства кинематографическихъ лентъ, барышню или вдову не старше 35 летъ. Званiе и красота безразлично. Прошу писать серьезно».
«Надоѣла неполная жизнь безъ любви, безъ нѣжнаго чувства, откликнись недурная, честная, интеллигентная, не меньше средняго роста, добродушная дѣвица. Мнѣ 20 лѣтъ, состою на государевой военной службе, фармацевтъ».
Прочитав последнее объявление, Максим усмехнулся. Вспомнив, что Анин отец возглавляет московский филиал какой-то фармацевтической компании, показал Ане газету и только сейчас увидел, что за столом сидит продавец.
Это был невысокий мужчина лет пятидесяти, с сальными волосами, приглаженными так, чтобы хоть отчасти прикрыть лысину на макушке. Одетый в коричневую двойку и полосатую рубашку с закатанными рукавами, он застыл над клавиатурой и теперь с интересом разглядывал Максима.
– Вы Покачалов, – уверенно сказал Максим.
Продавец неопределённо кивнул, а в его взгляде промелькнул страх.
Максим наконец понял, почему захотел уйти из магазина, едва они с Аней пересекли его порог. Ум услужливо подбрасывал противоречивые доводы, но истинная причина была проста: Максим опасался именно такого взгляда. Взгляда, в котором страх перемешается с узнаванием. Максиму было неприятно, что он в свои девятнадцать так похож на отца.
– Мне нужно с вами поговорить.
– Вот как. – Покачалов убрал руки от клавиатуры. – И о чём же?
Максим замешкался. Чувствовал, что разговор нужно начать как-то иначе. Голова теперь болела ещё сильнее. Пульсировала тупыми уколами под теменем. В магазине было пыльно, душно, а к общему раздражению примешивалось недовольство собой. Максим так толком и не подготовился к этой встрече. Надеялся, что слова найдутся сами.
