Максим помнил. Приходилось отбрасывать густую ряску, чтобы там, на дне мутного озера, рассмотреть эти далёкие картинки из детства, и всё же он помнил. Не смог бы забыть при всём желании.
– Потом Серёжа стал чаще выезжать по делам Скоробогатова. В Питер, в Испанию, кажется, куда-то ещё. Подключил ребят из «Изиды». Других заказов не брал, говорил, что Скоробогатов и так хорошо платит. Мы тогда переехали в трёхкомнатную квартиру.
Думаю, там под конец уже никаким Голицыным не пахло. Не знаю, чем они занимались, но у Серёжи опять загорелись глаза. И мне это не понравилось. Однако я молчала. Верила ему. Думала, что прежнее безумие, после всех слёз и разговоров, не повторится. И ошиблась. В последний раз.
Иногда спрашивала Серёжу о работе. Он отвечал скупо. Всегда с таким воодушевлением рассказывал о своих проектах, а теперь научился молчать. Наверное, боялся, что я опять ему помешаю.
А потом… Я хорошо помню тот день. Часто его вспоминаю. Иногда думаю, что могла как-то повлиять на Серёжу, всё изменить. Нужно было как-то… вцепиться в него, встряхнуть или… Не знаю. Сложно. А я молчала. Серёжа был в очередной командировке. Я ждала его к концу недели, а он приехал поздно ночью в четверг. Он весь горел безумием. Не мог стоять на месте. Ворвался в спальню и всё ходил перед кроватью. Я лежала под одеялом, и мне было страшно. Я почувствовала, что сейчас всё кончится. Он ещё ничего не сказал, а я уже всё поняла. Наверное, поэтому не сказала ему ни слова.
Серёжа тогда заявил, что близок к своей mysterium tremendum, что Скоробогатов последний дурак и всё испортит, что Серёжа всё возьмёт в свои руки и сам доведёт до конца дело, которое они начали вместе. И вот он ходил по нашей комнате. Размахивал руками, смеялся, что-то бубнил себе под нос, а я с ужасом смотрела на него и только спрашивала себя, почему раньше, когда мы только поженились, не понимала, что он безнадёжно безумен.
Потом Серёжа опустился на колени перед кроватью. Посмотрел на меня невидящим взглядом, устремлённым куда-то очень далеко – в места, мне недоступные и непонятные. И сказал, что должен уйти от нас. Ради нашей безопасности. Сказал, что свет, к которому он идёт, сожжёт всё вокруг, и прежде всего тех, кто ему дорог. Сказал, что сам готов гореть, но беспокоится за нас, не хочет, чтобы нас тоже задел этот огонь, потому что мы ещё не готовы. Да, он так и сказал. «Вы не готовы». Мне жаль, Максим, но твой отец сошёл с ума. Буквально. Это… это ужасно. Через месяц мы подали на развод.
Он ещё три года приезжал к нам. Ты помнишь. Изредка заглядывал в гости. Мне было больно на него смотреть. Он со мной почти не говорил. Сразу отправлялся к тебе. Я тогда подумала, что это ничего, что так тебе будет проще с ним проститься, свыкнуться с тем, что отец ушёл из семьи.
Максим взглянул на маму. Она по-прежнему сидела с закрытыми глазами.
В руке опять завибрировал телефон. Максим даже не посмотрел на экран.
– Мы ещё не съехали с квартиры, у Серёжи были ключи и… Однажды он заявился к нам ночью, без предупреждения. Забежал ко мне в спальню. Сказал, что любит меня и жалеет, что всё так вышло. Подарил мне маску Ямараджи. Сказал, что это на память о счастливых днях, которые мы провели в Индии – тогда, летом девяносто восьмого. Затем Серёжа отправился к тебе.
Распахнул дверь, вытащил тебя из кровати. Стал обнимать, смеяться. Я не сразу поняла, что происходит. Выскочила за ним. Хотела прогнать. Немедленно. Боялась, что он сделает тебе больно. Но увидела, что ты, хоть и спросонья, тоже смеялся. Ты любил отца. Обрадовался ему. Тебя даже не пугало безумие в его глазах. Ты, наверное, думал: как хорошо, папа наконец пришёл со мной поиграть. Ещё и подарок принёс.
– Подарок? – сухо спросил Максим.
– Да. Глобус. Разве ты не помнишь?
Максим помнил. Это был красивый тяжёлый глобус. Чётко прорисованные материки, надписи латиницей, расчерченные линиями и пунктирами светло-бежевые просторы океана. Сам земной шар держался в какой-то едва заметной жидкости и был замкнут в футляр прозрачного пластика. Максима тогда это впечатлило.
Он помнил глобус во всех деталях, однако не хотел этого признавать, так что ничего не сказал в ответ. Молча ждал, когда мама продолжит.
– Ты всё пытался его раскрутить. У тебя ничего не получалось, и вы вместе смеялись. Так легко, радостно. А потом Серёжа уехал и больше не возвращался. Тогда я видела его в последний раз.
Это было трудное время. Не знаю, как бы я справилась, если бы не Паша. Он поддержал нас с тобой. Только ты, кажется, не очень обрадовался его появлению, – мама с грустью усмехнулась.
Она была права, Корноухов Максиму не понравился. С его полысевшей головой, уже обозначившимся животом, который с годами только увеличивался, с привычкой жить и работать строго по графику, не отклоняясь ни на минуту, и навязчивым желанием помочь Максиму с уроками. Впрочем, это мелочи. Главное, он совсем не был похож на отца, хотя и вёл себя так, будто мог его заменить.
– Это не всё. Через год, когда мы уже уехали в Ярославль, Серёжа как-то отыскал нас. И прислал курьера.
– Курьера?
– Да. Передал мне картину и…
– «Особняк» Берга?!
– …и письмо для тебя.
Мама выпрямилась в кресле. Прямым взглядом, в котором не было и тени сна, посмотрела на сына.
– Не знаю, где он взял картину. Может, украл. Или получил в оплату от кого-нибудь из старых клиентов. Он ничего не объяснил. Для меня не было даже записки. Просто картина. Как будто хотел откупиться. Знал, что её можно продать. Прощальный подарок. Точнее, подачка.
– Письмо.
– Да, там было письмо. Но я его спрятала. Не знаю, о чём там. Не читала.
– Почему?
– Серёжа написал его тебе. Я не хотела лезть.
– Нет, почему спрятала?
– Я… даже не знаю. Ты так переживал из-за переезда в Ярославль. А потом, на следующий год…
– Дедушка.
– Да. Владимир Георгиевич заболел. И ты… выбросил глобус. Я видела, как ты выставил его на помойку. Поняла, что для тебя Серёжа умер. И окончательно решила, что ты вполне обойдёшься без письма.
– И правильно.
– Оно ещё лежит у меня.
– Выброси.
– Что?
– Выброси это письмо. И другие письма. И эту фотографию. И маску. Всё выброси! – Максим, почувствовав приступ раздражения, говорил громко, даже не пытался себя сдержать.
– Наверное, так и сделаю… Но я хочу, чтобы ты понял. – Мама следила за тем, как Максим беспокойно ходит по комнате. – Я не знаю, где сейчас Серёжа. Может, он заразил Скоробогатова какой-нибудь безумной идеей. Вспомнил одну из своих старых экспедиций, уговорил Скоробогатова дать ему денег, не знаю. И не хочу знать. Слишком много воды утекло. Может, он погиб. Как Гуревич и Давлетшин. Или наконец нашёл mysterium tremendum и где-нибудь там, бог знает где, успокоился и живёт со своим великим знанием. Мне всё равно. Но я хочу, чтобы эта история завершилась здесь и сейчас. Кажется, я рассказала достаточно. Максим. Забудь о картине. Умоляю, забудь! Не пытайся что-то разузнать, не лезь в эту историю. Пойми, я сделала ошибку. Расслабилась, забыла. Да, нам нужны деньги, но Паша прав – не такой ценой. Сумасшествие Серёжи, во что бы он там ни ввязался, погубило достаточно жизней. Хватит. К тому же теперь… теперь картина пропала, и на этом всё, точка.
