Грохоча, выехали на мост. Под ногами открылось ущелье. Оно тянуло к себе. Так просто. Отпустить поручень. Оттолкнуться. Но Дима знал, что не сделает ничего подобного. И сейчас не мог понять, проявляется в этом сила или же слабость.
– Может, тебе намекнуть? – спросил Максим.
– Намекни! – громко ответил Дима и постарался так заломить руку, которой держался за поручень, чтобы почувствовать в её мышцах тянущую, рвущуюся боль.
– Ты ведь не решил загадку глобуса. Не знал об Ауровиле, пока тебе не сказали.
– Чушь.
Дима упрямился до конца, хоть и понял, что это бессмысленно.
– Про светодиоды в глобусе знали только мы втроём. Больше никто.
– Ты всё разболтал своей Кристине!
– Да. И я сказал ей, что на глобусе подсветились шесть названий. Не девять. А шесть.
– И что?
– Когда Скоробогатов допрашивал меня в подвале, он упомянул именно девять названий.
– И что?!
– Думаешь, он просто удачно оговорился?
– Не знаю.
– Это не всё. Я назвал Лизе не те острова и города. Из них, как ни старайся, Ауровиль не сложить.
– И что?..
– Когда же я сказал Скоробогатову, как решить загадку глобуса, он не удивился. Значит, он…
– А что?! Что мне оставалось делать?!
Поезд заехал в очередной тоннель. Здесь грохот стал невыносимым. Запахло гарью. Дима не умолкал. Говорил, срываясь на крик, давясь словами. Знал, что Максим бóльшую часть не услышит, но ему было всё равно.
– Когда ты сбежал, бросил нас, никого не предупредил, они пришли ко мне! Они всё про меня знали! Знали про родителей, Аню! И они сказали, что ты заигрался. Сказали, что ты упрямый, как и твой отец. Не сможешь остановиться! И всех погубишь! И себя, и других. Я хотел помочь. Я только хотел помочь…
Дима стиснул зубы. У него был шанс во всём разобраться, сделать что-то хорошее. Не путаться под ногами, не мешать другим. Калека, которого все утешали. Калека, над которым смеялись. Калека, который всегда всё портил. Он показал бы, что может гораздо больше. Взять на себя ответственность, не испугаться. Один, без чужой помощи, спасти и сестру, и Максима, и всех остальных. Увидеть, как они смотрят на него – с удивлением, с восторгом. И Екатерина Васильевна обняла бы его со слезами, сказала бы, как благодарна ему, что он уберёг её сына… А потом – Ауровиль. Шахбан и Аня… Нужно было признаться во всём Максиму, но Дима не мог. Знал, что его возненавидят. От него отрекутся. И решил играть до конца. До победы. А теперь Джерри…
Этих мыслей Дима вслух не произнёс. Едва поезд выкатился из тоннеля, прокричал:
– Что?! Что я должен был делать?
– Сказать мне правду.
– Правду?! – Дима взвился на месте и теперь так заломил себе руку, что от боли онемело плечо. – А ты?! Ты сказал правду? Про глобус, про то, что собираешься делать? Нет! Ты же самый умный. Ты как твой отец!
– Они сломали Ане два пальца. Они пытали её. У тебя на глазах.
– Да! Да! Это было наказание.
– Наказание?
– Они говорили, что ищут книгу. Я не знал какую. А в тайнике лежал «Город Солнца», и я подумал, что всё кончено. Когда ты сказал, что мы в тупике, я им написал. И я ошибся. Они наказали меня за это. А теперь ты нашёл тетради и вчера сказал, что опять тупик, а я устал от этих тупиков…
– Ты хоть сам понимаешь, что говоришь? Про ожоги Покачалова забыл? Не подумал, что у Ани могут появиться такие же?
Максим по-прежнему безучастно смотрел в сторону. Не имел права так поступать с Димой! Дима ещё позавчера лежал с температурой, вымотался, эти чёртовы таблетки… Почему всё так сложно? Хотелось лупить себя по груди, в которой, несмотря ни на что, растекалась жалость к себе, к собственной слабости. Никто из них не имел ни малейшего представления, через что Дима прошёл!
– Тебе не понять, – он теперь говорил тише. Больше не заламывал себе руку. – Твои родители в безопасности. Спрятались. И тебе всё равно никто не дорог. Ты ведь никого не любишь. Ты сам по себе. Захочешь – уедешь. А как мне быть?
– Ты сказал им про Джерри?
– Я ведь даже не знал, что они вот так сразу за нами приедут. Просто передал им про тетради, про то, как ты отчаялся их расшифровать. Ты же сам говорил…
– Про Джерри ты им сказал?
– Я… ну, я упомянул его имя, думал…
– Ты убил Джерри, – с неизменным холодом произнёс Максим. – Знай это.
– Нет, нет… – бормотал Дима. – Если бы ты сразу отдал им и маску, и глобус, и письмо, ничего бы не произошло…
Максим промолчал в ответ. Им больше не о чем было говорить. Дима выдохся. Озноб окончательно изъел его тело.
– Что теперь будет? – спросил он, когда поезд стал замедляться для очередной остановки.
Перед соломенными хижинами в русле высохшей реки одни женщины колотили кирками по жёлтым валунам, а другие уносили корзины, наполненные каменными осколками.
– Ты всё расскажешь Ане. Сам.
– А дальше?
– Дальше ничего. Для тебя всё кончилось. Вы с Аней полетите домой.
– А ты?..
– Это уже не твоё дело.
В Гампахе их поезд поджидало слишком много людей. С баулами, с сумками и мешками, они оттеснили Диму и Максима назад, в вагон. Дима едва успел сесть возле сестры. Максим остался на ногах. Сразу стало душно. Запахло людьми – их потом, благовониями и пряностями.
«Ты всё расскажешь Ане». Это было унизительно. Но Дима хотел унизиться. Стать маленьким, сполна ощутить свою никчёмность. Лечь на пол, чтобы все обтирали об него грязь, чтобы наступали ему на руки, на живот, на лицо. Чтобы плевали на него и бросали объедки, смеясь над тем, как он покорно, почти с наслаждением терпит их издевательства.
«Ты всё расскажешь Ане». И Дима рассказал. Сразу, едва они вышли на вокзале в Коломбо. Остановил сестру и, не обращая внимания на поток людей, стал говорить, говорить. Открыл Ане всё: от того дня, когда к нему заявился доцент Егоров, до последнего сообщения, отправленного на его номер, – того самого сообщения, из-за которого в итоге погиб Джерри.
Аня слушала брата поначалу с непониманием. Потом с ужасом. Наконец с жалостью – омерзительной, невыносимой. Дима не успел закончить, когда Аня попыталась его обнять. В последней вспышке затихающей злобы Дима отмахнулся от сестры. Слишком порывисто. Попал по руке. Угодил прямиком в гипс. Вздрогнул, хотел извиниться, но не стал. Аня сама была виновата. Ей не следовало возвращаться из Испании. Она только всё испортила.
Отвернувшись, зашагал прочь. Сталкиваясь с другими людьми, цепляясь за стоявшие на полу тюки и чемоданы. Хотел затеряться, исчезнуть, перестать существовать – по одному щелчку, раз и навсегда.
