Цеплялся за металлические держатели рекламных вывесок, старался наступать как можно ближе к стене. Пластиковые козырьки чуть прогибались под его шагами. Снизу кто-то крикнул. Следом послышались голоса. Они быстро утонули в городском шуме. Обычная торговая жизнь.
Прошёл шесть окон. Осталось два. Ничего существенного не заметил.
Добрался до угла. Заметил, что с противоположной улицы на него поглядывает рикша. Хотел тут же отвернуться, но задержал взгляд на крытой коляске тук-тука. «Почему бы и нет». Раззадорившись, Максим усмехнулся. «Верно, нужно улыбаться. Пусть все думают, что это простая забава». Жестами попросил рикшу оставаться на месте, ждать его возвращения. Показал, что хорошо заплатит. Рикша, довольный, кивнул. Да, теперь всё походило на развлечение. Пьяное или просто молодое. С таким лицом не лезут воровать на виду у всех.
Развернулся. Пошёл назад. Теперь останавливался у каждого окна. Прислушивался и старался рукой отвести занавесь. Ставни и решётки по большей части были не заперты и легко расходились по сторонам двумя одинаковыми створками.
Задраенное окно. Никаких звуков.
Дальше.
Женские голоса. Не то.
Дальше.
Выраженно пахнет благовониями. Телевизор, стойки с дивиди-дисками, два дивана и плакаты с индийскими светлокожими актрисами в сари. Не то.
Дальше.
Пустая детская кроватка в углу и коробка с мягкими игрушками. Не то.
Дальше.
Тихая комната. В отдалении, за закрытой дверью, кто-то неразборчиво говорил. Кажется, по телефону. Максим толкнул решётку. Когда синие шторы разошлись, первым делом увидел разбросанные по всему полу книги. Настоящий погром. Опрокинутая кушетка, размётанная одежда. И поверх всего – продолговатые листки буддийских текстов.
Снизу, с улицы, послышались голоса. Максим не оборачивался и всё же чувствовал, что там обсуждали его. Кажется, говорили о нём сидевшему в магазине продавцу – тому, над крыльцом которого он сейчас стоял.
Максим перелез на подоконник.
Старался не шуметь. Внимательно следил за тем, куда наступает. Видел корешки книг и обломки разбитой мебели. Проскользнул в комнату. Закрыл за собой решётку. Оправил шторы. Хотел спрятаться от улицы. Но тут же одёрнул себя. Представил, что придётся убегать. При затворенной решётке так просто назад, на козырёк, не нырнуть. Замер в нерешительности. Стоял слишком долго. Теперь отчётливо слышал голос в соседней комнате. Наконец заставил себя оторваться от подоконника, обернулся.
В приступе страха подумал, что окончательно теряет рассудок. Если здесь жил Джерри, значит, люди Скоробогатова добрались до него. «И зачем ты сюда полез?!» Монах или давно сбежал, или ещё не вернулся домой. В любом случае… Максим вздрогнул. Попятился и сразу упёрся в подоконник. Пальцами через штору сдавил его кромку. Не мог пошевелиться. Все звуки разом стихли. Только гулкое дыхание в голове.
Красные обложки. Комки красной одежды, расколотый красный алтарь – резной, некогда прикрытый красной тканью. И посреди завала – красное тело.
Максим насилу глотал тягучую липкую слюну.
На вдохе дрожало горло.
Это был монах. Изуродованный красными и тёмно-фиолетовыми пятнами. С неестественно изогнутыми руками. У него не было лица. Кровавая маска, в которой затерялись и его округлые щёки, и его большой нос. В раззявленном рту – кляп. Оскаленная рана на плече. И множество других ран, выплакивавших его жизнь, вытягивавших наружу перевитые жгуты боли. И кислый запах агонии. Почему Максим сразу не уловил его? Это зловоние должно было давно выплеснуться наружу, окатить торгашей на первом этаже с их пластиковым товаром и болтливыми покупателями – и весь этот гнилой город с его гнилой невозмутимостью. Почему никто до сих пор ничего не заметил?
Максим шагнул вперёд. Слышал, как мнутся книги под ногами. Узнал голос из соседней комнаты. Это был Сальников. Не удивился, не испугался. Просто шёл вперёд, даже толком не понимая, что делает. А может, и не шёл никуда – стоял на месте, а тело монаха само подплывало к нему по окровавленным страницам, настигало, готовилось навалиться своей омерзительной тяжестью. Оно уже было совсем близко. Максим опустился перед ним на колени. Давился отвращением и жалостью.
Среди буддийских текстов невольно выхватил взглядом перепачканную в крови фотографию. Молодая мама с букетом оранжевых лилий. Максим слышал об этом снимке. По нему монах должен был на пике Адама, возле тайника, узнать маму.
Перевёл взгляд на Джерри. В ужасе понял, что тот ещё жив.
С этим осознанием пришла парализующая дрожь. Максим не мог пошевелиться. Только смотрел на глубокие рубцы и тёмные пузыри ожогов.
Что делать? Что?! Бежать к окну, крикнуть, кричать? Звать на помощь? Но его не поймут. А через мгновение здесь окажется Сальников. И Шахбан. И Баникантха. И всё закончится. К тому же Максим не знал, сможет ли позвать кого-то, – слишком тесным, неудобным было горло.
«Джерри. Джерри», – шепталось ему в одно ухо. А в другом резью отдавался голос Салли из соседней комнаты.
– Джерри… – это шептал сам Максим тяжёлыми распухшими губами.
Монах простонал. Едва различимо. Чуть повёл головой. Услышал.
Вынуть кляп! Максим не знал, как ухватиться за него, чтобы не испачкать руки в крови. С презрением к собственной брезгливости взялся за скрученный на скулах жгут и сразу ощутил, с какой силой тот впивается в кожу. Потянул его на себя и отпрянул, когда голова Джерри безвольно последовала за кляпом.
Задыхаясь, вдыхая воздух краткими глотками, одной рукой приподнял голову монаха, а другой попробовал нащупать узел.
Узел был в густой тёплой жиже. Такой не развязать.
Потянул кляп вниз, но не сдвинул его ни на сантиметр. Слишком глубоко посажен в щёки, затянут безжалостно, на пределе человеческой силы.
В отчаянии опять отстранился. Увидел, что стоит в крови. Перепачкал джинсы. Судорожно провёл руками по коленям, будто мог их очистить. Руки тоже были в крови. Липкой, чужой. И руки дрожали мелкой утомляющей дрожью.
Максим посмотрел на зашторенное окно.
Он был в западне.
Не мог оставить монаха. Вот так – на грани смерти, в мучениях. Ведь Сальников вернётся. И закончит начатое.
На одно краткое, такое мимолётное и всё же ошеломляющее мгновение пожалел, что Джерри ещё жив. Если бы он умер, Максиму было бы проще. Он бы не сомневался. Бежал бы прочь отсюда. Не оглядываясь, не задумываясь. Но монах был жив. А Максим возненавидел себя за эту мысль. Знал, что, если убежит сейчас, будет убегать всю жизнь и в то же время навсегда останется здесь, в этой комнате, у обезображенного тела, среди залитых кровью книг, и всегда будет слышать этот кислый запах боли. Нужно было что-то делать. Максим просто не мог оставаться на месте.
Вскочил.
Дёрнулся в одну сторону, в другую.
