Шорохи прекратились. Аркадий Иванович, конечно же, достал очки из зелёного футляра с вензелем – ещё один подарок покойной супруги. Неторопливо двумя руками пристроил их к лицу. Пробежался глазами по строкам распечатанного письма, будто сверяя его со своими воспоминаниями о нём. Затем продолжил:
– Так вот, чтобы вы понимали, о чём идёт речь. Это письмо я получил в ответ на вопрос, почему Сергей с такой пренебрежительной лёгкостью украл у меня самое ценное, самое главное. Я не просил его одуматься, нет. Я слишком его уважал, чтобы говорить такую глупость. Я только попросил объяснить – почему. И вот что написал ваш отец. Без приветствия, без прощания. Голая, если позволите так выразиться, цитата:
«К лицу ли тому, кто оседлал Пегаса и взлетает к звёздам, обременять свой разум заботами о простых конюхах, которых он оставил внизу, в конюшне? Если вы не хотите, чтобы ваше творчество превратилось в жалкий лепет, отбросьте всякую мысль о тех, кто не способен вас понять. С них довольно и того, что им разрешают слушать и подбирать крохи, которые падают им в руки».
Надеюсь, вы внимательно слушали? – Аркадий Иванович, конечно же, привычным жестом приспустил очки. – Как вам эти «простые конюхи» и «подбирать крохи»?
Скоробогатов знал своё дело. Знал, что мальчишку нужно лишить последней надежды – даже той, в которой он сам себе не признавался. Лизавета рассказывала, как Максим ненавидит отца, как желает ему смерти, но Илья Абрамович был уверен, что в действительности Максим как никогда жаждет его найти, надеется, что тот придёт, быть может, прямо сейчас, в эту секунду, и всех их спасёт. Глупо. Ничто так не ослабляет человека, как скрытая, невыраженная надежда. Она разъедает, как проказа, не даёт ни единого шанса на самостоятельность и веру в собственные силы.
– На этом, Максим Сергеевич, предлагаю завершить вступительную беседу и перейти к делу. Итак, я задал вам вопрос. И теперь жду ответа.
В тишине было слышно, как Аркадий Иванович убрал письмо Шустова, как закрыл футляр для очков. После чего, конечно же, прикрыл от усталости глаза – Скоробогатов не любил такие долгие разговоры – и тихо повторил:
– Какова мораль басни?
– Вы тут все больные на всю голову. Чёртовы психи, вот какая мораль, – озлобленно, с придыханием ответил Максим.
– Ответ неверный, – разочарованно вздохнул Аркадий Иванович.
Едва он произнёс это, как в подвале отчётливо раздался узнаваемый хлопок. Анна, зажатая в руках Шахбана, взвилась. Не пыталась вырваться, не сопротивлялась. Просто приподнялась на мыски, вытянула шею.
Мизинец.
Мизинец левой руки. Ну конечно.
Шахбан всегда начинал с мизинца левой руки. Затем переходил к безымянному пальцу. Наконец ломал средний, указательный и большой. Всегда одна и та же, вполне действенная последовательность. У Шахбана был какой-то пунктик с этими пальцами. Илья Абрамович никогда не мог этого понять. Даже напрямую спрашивал Шахбана, но тот в итоге не говорил ничего путного.
Анна закричала.
Всегда бывает эта пауза. От неожиданности.
Стон, прорвавшийся сквозь кляп, был скорее стоном отчаяния и страха, чем боли. Настоящая боль ещё терялась в тумане шока. Вот дальше будет действительно больно. И с каждым пальцем боль будет усиливаться, становиться ужасающей в своей неотвратимости. А пока Анна даже толком не поняла, что случилось. Как и Максим, который с нелепой растерянностью уставился на подругу.
Шахбан вытянул вперёд связанные руки Анны. Чтобы Максим увидел её мизинец.
– Сколько пальцев осталось? – рутинно спросил Скоробогатов.
– Отпустите её… Отпустите! – задыхаясь, запричитал Максим. – Я всё скажу, всё! Отпустите! Я же сказал…
– Ответ неверный.
– Нет! – надрывно, разрывая горло и лёгкие, закричал Максим, но это не помогло.
Безымянный палец тяжело хрупнул. Хлопок выдался влажным, не таким звучным, как первый. На этот раз паузы не было. Анна застонала сразу. Повисла на руках Шахбана, стала сучить связанными ногами и так задрала подбородок, что теперь макушкой уткнулась ему в грудь. Её волосы сбились на влажное от слёз лицо. Кофточка окончательно перекосилась, ещё больше обнажив белую кожу под ключицами.
– Сколько пальцев осталось? – спокойно повторил Аркадий Иванович.
– Восемь! Восемь! Восемь! Восемь! – давился Максим и елозил по бетонной колонне. Приподнимался и опускался на ногах, только сильнее заламывая связанные руки. Дрожал всем телом. Несколько раз ударился о колонну затылком. Стиснув колени, перетаптывался по своим кроссовкам, будто вдруг решил сковырнуть их с себя. Подворачивая ступни, принимался выкручивать носком по полу и ещё несколько раз повторил шёпотом:
– Восемь. Восемь…
Дмитрий теперь лежал неподвижно. За всё это время не шелохнулся. Большие глаза смотрели в пустоту. Баникантха, довольный, жадно следил за происходящим, опасался упустить малейшую деталь и только перебегал глазами от Максима к Анне. Сальников же, наоборот, негодовал. Исподтишка бросал на Шахбана полные ненависти взгляды. Боялся, что тот зайдёт слишком далеко и ему, Сальникову, ничего не достанется. Лизавету Илья Абрамович вовсе потерял – как ни крутил головой, не видел её в подвале. Должно быть, ушла. Её можно было понять. Лизавета не любила такие сцены.
– На самом деле восемнадцать, – отозвался Скоробогатов. – Ну да ладно. Думаю, теперь вы, Максим Сергеевич, знаете правила игры. Значит, можно продолжать. И призываю вас взять себя в руки. Не время поддаваться собственной слабости. Так вот, мы, кажется, ещё не закончили наш разговор об индийской басне. Помнится, я спросил вас, какова мораль этой истории.
– Не знаю, – ослабшим голосом ответил Максим и, мотнув головой, вновь стукнул ею о колонну.
– Верю. Тогда обратимся за помощью к другу вашего отца. Константин Евгеньевич, что вы скажете?
Сальников явно не ожидал, что его вовлекут в разговор. Испуганно посмотрел на Илью Абрамовича, не зная, оставаться ему в стороне или выйти вперёд, под камеру.
– Просто скажи, – кивнул Илья Абрамович.
– Мораль… – через отдышку волнения заговорил Сальников, – мораль простая…
Судорожно соображал, что сказать. Его обожжённое, исполосованное шрамами лицо сейчас выглядело до нелепого глупым.
– Какая же? – уточнил Аркадий Иванович.
– Оказался в дерьме – сиди и не чирикай. То есть помалкивай.
Сказав это, весь сжался, сгорбился, будто над ним взметнулись стальные наконечники кожаных плетей.
– Константин Евгеньевич никогда не отличался тонкостью выражений, – голос Скоробогатова оставался безразличным. Ему приходилось говорить, одолевая усталость и вязкую сонливость. – Однако он по-своему прав.
Салли нервно закивал, после чего отошёл подальше от компьютера, словно это могло обезопасить его от других вопросов.
