Валерий Павлович придвинулся к Самоваровой вплотную и, по-хозяйски прильнув к ней бедром, довольный, будто мальчишка, уткнулся в расклад преферанса на мобильном.
Варвара Сергеевна, сделав вид, что читает книгу, принялась из-под очков рассматривать народ.
Большинство набившихся в вагон субботней электрички так же, как и ее друг, что-то изучали в своих устройствах.
Парни и мужики, девчушки, тетки и даже дети, уцепившись, как за костыль, за телефоны и планшеты, узнавали, спрашивали, отвечали, приказывали, негодовали, объяснялись в любви, забивали головы всякой ерундой, коротая время.
Взгляд Самоваровой погулял по вагону и остановился на женщине средних лет, сидевшей напротив.
Что-то сразу в ней настораживало.
Парень, развалившийся слева от нее, время от времени копошился в своей громоздкой сумке и постоянно задевал женщину локтем. В ответ на его бесконечные извинения она лишь машинально кивала.
Аккуратная короткая стрижка, приличная кожаная сумка, удобные спортивные туфли и клетчатые, явно домашние фланелевые брюки, растянутые в коленях, выбиваясь из общей картины, вызывали вопрос.
И этот вопрос, выворачивавший женщину изнутри, вытекавший в застывшие в уголках близоруких глаз слезы, в напряженную руку, вцепившуюся в сумку, в едва заметное подрагивание сжатых коленей, завис перед ней, бессмысленно ожидая хоть какого-то ответа.
Женщина долго перебирала в руке клочок бумажки, затем развернула его и посмотрела сквозь цифры, написанные чьей-то скорой рукой.
Быстро скомкала и, продолжая смотреть куда-то вдаль, сунула в кармашек сумки.
Что же там было?
Номер палаты, номер камеры, номер места на кладбище?
Роковое сочетание самых обычных цифр, за которыми чья-то жизнь.
Ненавидя и любя, то приближаясь, то удаляясь, в тот час, когда мы теряем близких, время умирает.
И то, что являлось проблемой вчера, вся мелочовка бытия, микровойны, обиды и скудные радости, стираются вмиг, превращаются в эхо из брошенных в сердцах жестоких фраз и невысказанных слов, разоблачая принципы как обычный эгоизм и зависая в сосущей пустоте.
Варвара Сергеевна встретилась с женщиной глазами.
Безысходность отупляющего отчаянья…
Самоваровой очень хотелось верить в то, что когда-то, одним далеким утром, эта женщина наконец выйдет из своего бесконечного сна и, когда поспешит по заученному, до сантиметра, маршруту, вдруг по улыбке прохожего определит, что небеса по-прежнему сияют и на них в самом деле живут ангелы.
Порыв ветра толкнет ее в спину, и она продолжит свой путь, ведь нечто не закончилось и не закончится никогда.
Варвара Сергеевна закрыла книгу и отвернулась к окну.
Но сколько же боли доведется этой женщине стерпеть, прежде чем это произойдет!
Каждый едущий в этом вагоне в любой момент может оказаться на ее месте.
Тем ценнее минуты, беспечной каруселью несущие в блаженное неведение нового дня, нежнее друг, сидящий рядом, увлеченно щелкающий по пузатым тузам и тощим семеркам, и ближе все эти люди, сомневающиеся и упрямые, полные и худые, доверчивые и капризные, нелепые, гениальные, забывчивые, мнительные и так сильно жаждущие самого примитивного и сложного, что есть в этом мире…
И боже мой – как же хочется жить!
– У меня шизофрению тогда диагностировали, – тихо сказала Самоварова.
– Забей, – ответил Валерий Павлович, не отрываясь от игры. – Ее всегда диагностируют, когда не знают, что писать.
– Тебя это не пугает?
– Нет. Меня только кот твой пугает. Ты уверена, что хочешь его взять?
– Да. Капа легко привыкает к тем, кто ее кормит, а с Пресли не все так просто.
– Прорвемся, – Валерий Павлович подтвердил в игре «мизер».
Варвара Сергеевна поправила очки и внимательно посмотрела на экран.
Нижним рядом лежащих картинками вверх карт играл Валерий Павлович.
Двух других игроков виртуального преферанса, чьи карты были закрыты, он назвал «Варя» и «Леша».
Она счастливо усмехнулась, поправила очки и раскрыла книгу.
49
Покричав в коридоре и не услышав ответа, Ольга, радостная и все еще разгоряченная после большой велосипедной прогулки по городу, открыла дверь на кухню и… застыла на пороге.
Из усилителя, присоединенного к телефону, столь громко звучала музыка, что Галина явно не услышала, как она вошла.
Увиденное поразило Ольгу.
Свою сестру, эту располневшую, рано постаревшую невыносимую зануду, она застала танцующей.
И это зрелище, черт побери, завораживало!
Сдернутая чьей-то жестокой рукой с пьедестала, оскверненная алкогольными парами, облаченная в нелепый застиранный халатик, перед ней ритмично двигалась настоящая богиня.
Галина, казалось, смотрела куда-то глубоко в себя и, без остатка отдаваясь циничной гибельной музыке, изгибалась всем своим крупным, ставшим вдруг невероятно пластичным телом. Чувствуя каждую косточку, каждую пульсирующую вену, она вся трепетала, раскрываясь перед невидимым партнером.
На первый план вырывалась скрипка.
Виртуозно отыгранные ею звуки не исчезали и, подобно острым ножам, безошибочно попадавшим в цель, оседали на шкафах и окнах, стульях и чашках.
Грязными пальцами босых ног Галина обозначала каждую ноту скрипки, то тяжело заземляясь, то отрываясь от пола, словно готовясь взлететь, и только невидимые цепи, сковавшие ее колени, мешали ей это сделать.
Ольга узнала музыку.
Это было «Танго смерти» Вивальди.
Глядя на дикий, безупречно выверенный в мельчайших движениях танец сестры, Ольга впервые пожалела о том, что ходила в музыкальную, а не балетную школу.
Такой танец стоил даже изуродованных с детства пальцев ног!
О, ей бы сейчас рукоплескали залы…
Но у единственной случайной зрительницы этот танец вызвал самые противоречивые эмоции.
Часы над плитой не показывали и семи вечера, а Галина была уже пьяна.
Ольга уцепилась взглядом за часы и тут, словно впервые, увидела кухню родного дома.
Там было чисто, и все находилось на своих местах, но ее пронзило скверное ощущение, будто все пространство дома, который теперь уже всецело принадлежал сестре, заражено каким-то опасным вирусом.
Закончив танец, Галина упала на стул и наконец заметила сестру.
– А где дети? – спросила Ольга и тут же об этом пожалела.
– А-а-а! Так ты считаешь, что я не знаю, где мои дети?! – с ходу пошла в атаку Галина.
