– Спасибо, моя сладкая! Мы же с Амиром все-таки пара.
Снова повисла пауза.
– Значит, так, – прервала тишину Галина. – Жить вы будете, конечно, дома. С Амиром. Придется смириться с некоторыми неудобствами, сама понимаешь, нашему Лу сейчас год с небольшим… Ты же домой приехала. А вариант с гостиницей можно иметь в виду как запасной.
Катюша пискнула от восторга, мать, не выпускавшая Ольгу из своих объятий, снова заплакала, а бабка, бросив взгляд на Галину, ухмыльнулась.
– Что же, замечательно! – с иронией в голосе подытожила она.
– Замечательно, да! – на той же ноте вернула ей Галина.
Женщинам принесли бутылку приемлемого по цене шампанского, себе Галина заказала коньяк.
Недорогого пива, которое любил Мигель, в барной карте не оказалось, и Галина небрежно попросила официанта, явно рассчитывавшего получить чаевые, послать кого-нибудь за пивом в магазин.
Мигель благодарно потрепал ее за руку, но за обед в итоге заплатила растроганная, щебечущая и, судя по всему, совсем не бедная сестренка.
42
– Сидела девочка на месяце, ловила удочкой звезды, – гладя Аннушку по голове, тихо, нараспев ворковала Варвара Сергеевна. – Сидела-сидела, и тут ей раз – и надоело! Скучно стало одной в бескрайней вселенной… И подумала девочка: полечу я на землю искать себе маму…
– Мам, ты и своим подследственным такие байки прогоняла? Помогало? Кололись?
Зареванная, опухшая от слез Анька дернулась, но руку матери со своей головы не убрала.
– И вот нашла она маму… А мама сама еще не выросла, не ценила минуты жизни, не ценила простые чудеса, многого не знала и мало что умела… – продолжала Варвара Сергеевна.
На кухне было темно, а в комнатах и в коридоре горел тревожный свет.
Простившись у подъезда с Валерием Павловичем, Самоварова, необычайно легкая, словно потерявшая добрую половину веса и все еще горевшая от поцелуя, взлетела по лестнице на свой второй этаж.
Дурное предчувствие, как притаившийся зверь, с порога бросилось на плечи.
Ноги вмиг стали свинцовыми.
Оказалось, что туфли, за те километры, что она намотала сегодня по городу, стерли пятки до глубоких мозолей.
Поношенные ботиночки дочери валялись посреди коридора, телевизор на полном звуке орал дурным голосом какого-то певца, Капа и Пресли куда-то попрятались и даже не вышли встретить хозяйку.
– Ну что? Нагулялась, нашизилась? – послышалось с кухни.
Когда-то, с теми же интонациями, так же кричал здесь пьяный Анькин отец: «Что, явилась? Всех пересажала?»
Чувствуя полное бессилие, Самоварова сглотнула и прошла на кухню.
Анька сидела у стола, распластав на столе руку и положив на нее голову.
Рядом тлела свеча и стояла чашка с вином. Пепельница была полна окурков.
– Анюта, почему в темноте? Хоть бы окно открыла! Опять закурила! – забормотала Самоварова.
– Батюшки мои, какая трагедия! Че, помру, да?! Но ты же не померла до сих пор!
Анька подняла голову.
Она была сильно и неприятно пьяна.
Даже в полумраке Варвара Сергеевна отчетливо разглядела, что из тела дочери, прикрытого кое-как завязанным, разошедшимся на полной груди халатом, торчали жесткие колючки. Красивые черты лица алкоголь успел превратить в невнятную желейную массу.
– Какая чудовищная несправедливость, – сказала Самоварова темноте.
– Я искала тебя! Названивала твоему суперзанятому полкану! Калининой!.. – заплетающимся языком продолжала выкрикивать Анька.
– Доча, я должна тебе сказать…
Но слова не находились.
А что она может сказать?
О чем рассказать той, у которой в детстве бессовестно отобрали волшебный огненный цветок, растоптав его в холодном молчании, в постоянном чувстве вины, гнетущем обоих родителей, в резких, как оплеуха, окриках, в хронической нехватке времени, в наспех приготовленной пересоленной яичнице, в вечно подтекающем кране в ванной и… кинули помирать на подоконник сердитого окна, где маленькая Анюта, самостоятельная с детсада, в такой же темноте ждала своих несчастливых родителей…
– Аннушка, я прошу тебя… Не надо так… Ты молодая, тебе еще детей рожать.
– Мама, ты надо мной издеваешься?! – Анька припала к чашке с вином.
– Хочешь, давай разъедемся, – глупо и робко вырвалось у Самоваровой.
– Угу… А когда ты голову в духовку в следующий раз засунешь, тебя кто, солдафон твой прибежит спасать?
– Прости меня… Я гуляла по городу, в парке был концерт, я случайно попала и заслушалась… Не заметила, что уже поздно. Думала позвонить – но телефон сел, – принялась оправдываться Самоварова.
– Опять ты врешь!
– Да нет же.
– Принеси и покажи!
Новый мобильный действительно был разряжен, но показать его дочери, тем более сейчас, она, конечно, не могла.
«Опять ты врешь!» – в ушах ее звучал собственный голос, не вовремя потребовавший дневник, цинично выговаривавший Аньке за очередной роман и зло твердивший «опять ты врешь» в спину ее непутевому отцу.
И то, что она так упорно защищала от дочери, новое, будоражащее полнотой жизни, спряталось во тьме, оставляя ей только эту реальность, в которой две женщины летели в глухой колодец, на дне которого валялись пустые бутылки и пачки таблеток.
Не видя иного выхода, Варвара Сергеевна бросилась на торчащие из Аньки колючки. Раздирая себя в кровь, она не думала – знала, что это единственный шанс остановить их падение.
Прямо сейчас, лицом к лицу, столкнуться с правдой, подобрать наконец нужные и простые слова.
Ведь где-то, над колодцем, есть свет и ветер, колеблющий изумрудную листву, там, в спокойной и мудрой земле, каждую секунду рождаются диковинные цветы… она же все это видела сегодня!
Обняв отяжелевшую, налитую горечью Аньку, продираясь сквозь невыносимую боль, перематывая в голове многочисленные кадры своего материнского позора, Самоварова, не сумев придумать ничего лучше, запричитала, рассказывая сказку, страницы которой потерялись среди следственных протоколов, запачкались кофейными пятнами и пеплом, замарались чужими отпечатками пальцев, но ведь не исчезли, нет!
И Анька начала сдаваться…
Схватила материну руку и положила себе под щеку и даже, тихо всхлипывая, задремала.
Варвара Сергеевна помогла ей дойти до кровати, погасила свет и выключила телевизор.
– Расскажи мне еще свою сказку… Только говори, мама, что-нибудь говори, – тихо попросила дочь, натягивая на себя одеяло.
Варвара Сергеевна прилегла рядом и, гладя дочь по голове, продолжала плести свою сказку, местами становившуюся совсем грустной.
