– Меня никто не слышит, пожалуйста, ответьте… – тихо, упрямо шептала тень за спиной.
Где-то вдалеке, левее и ниже нависших сизых туч в окне, раскатывался бас Никитина. Он явно кого-то отчитывал.
– Сережа! – крикнула Самоварова.
Она едва стояла на ногах от усталости.
Предгрозовой ветер раскачивал распашные двери, они болтались и мерзко скрипели.
– Сережа!
Но коридор, как и прежде, был совершенно пуст.
Кроме ее преследовательницы в здании никого не было.
Она вспомнила про Валеру.
Надо всего лишь достать телефон, найти его номер и набрать вызов.
Всего лишь… Но это простейшее действие почему-то очень сложно было осуществить во сне.
Наконец она выбралась на улицу.
Шумная и пестрая, будто на уличной ярмарке, толпа, заполонила весь двор отделения.
Галина так и не отстала.
Оказавшись среди людей, Варвара Сергеевна повернулась к ней лицом.
В жидком, тревожном предгрозовом свете Самоварову поразил ее неопрятный и неухоженный вид.
«Анька моя, дороже дешевого турецкого колечка ничего в руках не державшая, в соседний магазин без свежего маникюра не выйдет, а эта… светская персона, как же так?»
– Так у нее цель есть, а дочь твоя все ответы на вопросы ищет, – ответил Валерий Павлович, оказавшись перед ней так неожиданно, что она, забыв про элементарную вежливость, отвернулась от старушки, взахлеб рассказывавшей о случившейся здесь краже.
– А какие могут быть ответы, если женское естество само по себе подразумевает одни вопросы? – кипятился Валерий Павлович. – Вы отчаянно хотите найти подходящего мужчину и при этом годами не покидаете зону комфорта, хотите от нас равенства и дружбы – и при первой нашей провокации ложитесь в постель со своим «другом», хотите от нас честности, а сами лукавите почти в каждом слове. Рожаете для себя детей и снова лукавите, привязывая их тяжелыми гирями к наших ногам. А еще вы, грязнули, оставляете везде свои грязные, с пучками волос, расчески, а нам постоянно пеняете на свинство, – уж как-то совсем издевательски закончил он свою мысль.
– Валера, зачем ты так…
Варвара Сергеевна, от стыда не смея поднять на него глаза, уставилась в мокрый асфальт, заваленный газетами и рекламными листовками.
И ей вдруг захотелось, чтобы в продолжении этого диалога не было дальнейшей необходимости, чтобы весь этот цветной мусор под ногами обратился в ноты. Вот получилась бы веселая музыка!
– Валера, – она подняла голову.
Перед ней уже стоял полковник Никитин.
От его громоздкой фигуры в темно-сером плаще повеяло сырниками, которые та, и цельная, и лукавая, поджарила ему на завтрак.
Чьи-то руки подхватили Самоварову так легко, будто у нее вовсе не было веса, оторвали от земли и сквозь голосящую на все лады толпу танцующими шагами, под музыку, прорвавшуюся из репродуктора, понесли к выходу.
Проснувшись, Варвара Сергеевна еще долго лежала в постели.
Теперь, когда прошла уже неделя, когда все разворошенное внутри немного улеглось, она позволила себе задуматься о внезапной физической близости с Валерием Павловичем, в момент которой она даже не успела устыдиться собственного поношенного тела.
Ей завладела тревога.
В любовницах Никитина было проще, хоть и больно.
Те отношения не предполагали практически никакой ее ответственности.
Тогда она была относительно молода.
И гордыня, принявшая форму жертвенности, неотступно следовала за ней по пятам.
Теперь же, потеряв в крушении все, даже собственную тень, она совершенно не понимала, что ей со всем этим делать и как вести себя дальше.
29
До родов оставались считаные дни.
Проскочили, как не было вовсе, новогодние праздники, и все вернулось на круги своя, с еще большим напряженным ожиданием.
Обретя свободное время, Галина усилила контроль над жизнью растущей дочери.
Как вскоре выяснилось, девочка умудрилась получить тройку в полугодии, оказалась распущенной на язык, а также скверно питалась.
Всякий раз, когда Галина выходила из себя и кричала на дочь, мать, бабуля и даже Мигель становились Катюшиными адвокатами.
«Галя, не стоит так утрировать!», «Дорогая, в этом возрасте и у тебя были капризы в выборе еды!» – и особенно резкое, как-то раз от матери: «Об этой не думала, так хоть о малыше сейчас подумай, истеричка!»
Такой одинокой в своей семье Галина не ощущала себя никогда.
Она все чаще думала о своей младшей сестренке, которая дерзнула и разом обменяла всю эту тоскливую бытовуху на личную свободу.
Февраль уже скребся в окно, неся в заплечном мешке еще один месяц без солнца, со склизкой либо с подмерзшей кашей под ногами.
Пришла пора явиться на плановый осмотр.
Еще с вечера, когда она смотрела на усталого Мигеля, который норовил побыстрее доесть ужин и проскользнуть в душ, в ее голове созрел некий план.
Как бы между прочим она задала Мигелю несколько наводящих вопросов и сказала, что завтра он сможет пользоваться машиной по своему усмотрению, а к доктору и обратно ее свозит школьная подруга.
Никакой подруги вовсе не предполагалось, выйдя из клиники, Галина села в такси.
Метрах в двухстах от клуба она попросила водителя затормозить.
С неба начал падать и тут же, не дотянув до земли, таять под ногами издевательский мелкий снежок. Маленькими шажочками, придерживая рукой огромный живот, Галина, запыхавшись, дошла до клуба.
К лицу Деда Мороза, сделанного в Китае, за те два месяца, что он был вынужден продержаться на улице, успела прилипнуть гримаса умалишенного. Так он мстил за то, что его здесь насильно держали, и никто из служащих клуба до сих пор не удосужился озадачиться его дальнейшей судьбой.
С большим трудом Галина толкнула тяжелую дубовую дверь.
Знакомый, ненавидимый запах, особо резкий на контрасте с морозцем, тут же ударил в лицо.
От духоты Галине пришлось сразу расстегнуть дубленку. На ней было лучшее, свободно сидящее, недавно купленное в связи с ее новым положением красивое трикотажное платье.
На ходу поздоровавшись с охранником и остановившись на безопасном расстоянии от его возможных расспросов, она застыла на месте и прислушалась.
Так и есть.
Из зала доносились обрывки волшебной музыки.
Еще каких-то полгода назад она сама выбирала эту музыку для новой, нацеленной на большой успех постановки.
Стараясь действовать как можно тише, Галина открыла дверь в зал и сразу попала в крошечный, освещенный тусклой лампочкой закуток, отгороженный от основного пространства зала портьерами тяжелого бархата – место билетера, которого отродясь в этом гадюшнике не было.
