Став уже привычными, они все меньше воодушевляли ее кубинца.
Но вот шелестел где-то рядом подол нарядной юбки, мелькали зубки в помадном оскале, резал уши чужой призывный смех.
Танцовщицы клуба, клиентки, случайные знакомые с вечеринок, безымянные девушки в магазинах – с каждым разом Галина извращалась в своей ревности все сложнее и тоньше.
Она не столько обвиняла Мигеля в мужском кокетстве, сколько предъявляла ему свое чувство, задетое игривым чужим локотком, свою ненужность ему в периоды, когда он подпадал, случайно или нет, под чары другой женщины.
После его бурной самозащиты к ней неизменно приходила награда.
Он согласился играть с ней и в эту игру.
В своей страсти и в своих претензиях к любимому Галина была последовательна.
Поскольку Галина находила своего любовника абсолютно непрактичным, она стала стремиться к тому, чтобы управлять всем заработком Мигеля, которым, по ее мнению, распорядилась бы гораздо лучше.
Мигель, горячась, объяснял ей, что у него существует другая часть семьи, что он продолжает помогать деньгами матери, нафталиновой красавице, доживавшей свой век в однокомнатной квартире с картонными стенами, с пятым по счету мужем, тунеядцем и пьяницей. Эта женщина, живущая, как мышь, в своей просаленной коробке, несмотря на внешнее несходство, напомнила Галине ее бывшую свекровь.
Те же черные, пошлейшие брови, те же драматические вздохи и такой же, ничем не перебиваемый, запах застарелого перегара в квартире.
Галине хватило одного визита, чтобы понять, насколько обделен был единственный сын этой женщины теплотой и любовью и насколько она права в том, что не желает лишаться ощутимой части доходов Мигеля в пользу его унылых родственничков.
Еще Мигель охотно тратил деньги на свои увлечения: это были дорогие, редкие диски любимых исполнителей, профессиональные наушники и прочая подобная ерунда, появление которой не вызывало в Галине ничего, кроме глухого раздражения.
Словом, она пришла к убеждению, что только беременность может разом решить все насущные проблемы.
Мигель и Галина вышли из такси и направлялись к ресторану, в котором давно началась бестолковая и пафосная вечеринка.
Впиваясь взглядом в пышное, серое, жадное на краски апрельское небо громадного города, крепко держа Мигеля под руку и стараясь приспособить его шаг под свой, Галина отправила куда-то ввысь единственную честную просьбу: поскорее зародить в ее чреве новую жизнь.
Мигель, не обращая внимания на неудобство, которое она причиняла, постоянно дергая его за рукав, любовался шумной, с несущимися автомобилями, рекой центрального проспекта.
Он даже успел сделать пару снимков на телефон.
Вдруг он тихо и нежно запел:
Yo que pense que te olvide
(Я думала, что забыла тебя),
Pero es verdad es la verdad
(Но это правда, чистая правда),
Que te quiero aun mas
(Что я люблю тебя еще сильнее),
Mucho mas que ayer
(Гораздо сильнее, чем прежде).
Dime tu que puedo hacer
(Скажи мне: что мне делать?)
No me quieres ya
(Ты больше не любишь меня?)
Y siempre estare
(А я всегда буду)
Llorando por tu amor
(Плакать о твоей любви)
Llorando por tu amor
(Плакать о твоей любви).
Когда он закончил, наконец подстроившись под ее шаг, Галину, не знавшую испанский, резко и глубоко кольнула непостижимая для ума, обреченная скитаться по векам печаль.
24
По небу пролетела машина.
– Смотри! – Самоварова трясла за рукав Ларку Калинину, которая все пыталась ей что-то пояснить о приготовлении блюд, необходимых на обязательном для них служебном застолье.
Это была «Победа».
– Ой, еще, еще!
Не успели подруги переварить увиденное, как следом за «Победой» показалось желтое такси с черными шашечками, за рулем которого сидел человек, очень похожий на Валерия Павловича, а за такси промчался небольшой грузовичок.
Под изумленным прицелом их глаз кортеж набирал скорость и высоту, затем так же быстро, как появился, исчез в перинах облаков.
Варвара Сергеевна проснулась.
– Машины по небу летают – чудо! – Она потрепала Капу по голове и смачно поцеловала ее прелестную мордочку.
– М-р-р, – согласилась кошка и, развалившись на кровати, позволила почесать себе брюшко.
С вечера Анька предупредила, что утром уйдет рано.
Завтрака дочь не оставила, записки тоже.
Проспала и торопилась…
Самоварова открыла холодильник, схватила было невкусный и холодный йогурт, но, покрутив в руках, отставила в сторону.
Взбила венчиком пару яиц, добавила сливок, достала из заначки зерна своего личного, страшно дорогого кофе.
Зажужжала кофемолка, весело запузырился омлет.
Она открыла настежь кухонное окно, и к ней тотчас зашло в гости самое лучшее утро из тех, что бывают летом: теплое, но не душное, и с ветерком, играющим на флейте.
Выказывая уважение дорогому гостю, Варвара Сергеевна раздвинула до предела (эх, до сих пор невыстиранные!) шторы.
Потоки солнечного света хлынули в убогую кухню и будто шаловливые, златокудрые дети разбежались по углам и щелям.
Взгляд Самоваровой упал на духовку, грубо, крест-накрест, заклеенную полосками белого пластыря.
Внутри знакомо кольнуло, но далеко не так сильно, как это бывало раньше.
– Так, кошки, давайте-ка вспомним все честно и по порядку…
Это случилось в марте, два с лишним года назад.
В считаные дни.
Под мышкой у нее тогда жила папка, в которой находились недостающие доказательства невиновности того человека.
Она маниакально пихала ее разным людям, тем, от чьих действий в том процессе хоть что-то зависело.
В ответ ей давали понять, что дело уже сфабриковано, и не без ее участия.
Самоварова заболела гриппом, неожиданно и серьезно.
Взяла больничный, пыталась лечиться, как умела.
По жизни она редко болела, а может, сгорая на работе, просто не обращала внимания на мелкие недомогания, и иммунитет ровно до того момента был ее верным союзником.
И еще что-то нехорошее, словно предчувствие этого показательного, грязного дела, давно уже преследовало ее.
Милицию переименовали в полицию.
Возраст подходил к пенсионному, и молодые коллеги, так часто перетекающие в отделе, что она порой забывала их имена, стали в открытую ее игнорировать.
