– Ну давай, попробуй!
– Э-э-э… – Он в отчаянии смотрел на меня, ничегошеньки не понимая.
– Во-о-от, уже теплее!
– Прошу вас, – пробулькал он, – я не понимаю! Что я вам сделал? Я никого не убивал!
Ну, ты, может, и не убивал.
– Дать подсказку? – ехидно спросила я, и он лихорадочно закивал.
– Но подсказка бесплатно не выдается. – Наклонившись к нему, я провела дулом пистолета по его лицу, по мокрой рубашке на груди. – С чем ты готов расстаться ради подсказки? Еще один палец ноги? Или, может, ухо?
– Пожалуйста, прошу вас! – снова зарыдал он.
– О, ну перестань, мне это уже надоело! Стабс?
– Э-э-э… Джорджина?
– Мимо. Но мне нравится твое ассоциативное мышление. Джордж Стабс, «Герцог и герцогиня Ричмонд на скачках», помнишь эту картину? Я бы на твоем месте вспомнила! – прикрикнула на него я, показывая ему на руки Ли на фотографии, где китаец как раз грунтовал фон для Гогена. – Ее для тебя подделал тот же самый парень, помнишь, когда ты еще собирался делать дела с Кэмероном Фицпатриком?
– Я не знаю! Клянусь, я не помню… Ой, постойте… – (Наблюдать за моментом его прозрения было чистым наслаждением.) – Джудит? Джудит!
– Бинго, Руперт! Угадал! – Я стала одной рукой собирать бумаги, не спуская его с мушки «каракала».
– Джудит, я не понимаю, что произошло, но мне жаль. Мне жаль, если я…
– Да ладно. «Не надо лишних слов», как говорится. Хотя мне больше нравится другая цитата. «Сколько с тех пор воды утекло», особенно в Риме, а, Руперт?
Руперт знал, как погиб его приятель Кэмерон Фицпатрик. Убит на берегу реки в Риме, а картина, которую они подделали, из-за которой меня уволили, исчезла.
– Руперт, рассказать тебе, как умер Кэмерон? В смысле, хочешь ли ты знать подробности?
Я сбросила его в реку в один прием. Он выгнулся, и затылок разбился о мощеную набережную. Упершись коленом ему в грудь, я вытащила изо рта кляп, потом стала толкать его в бок, и вскоре тело с тихим плеском упало в воду.
– Так это была ты, – равнодушно произнес он.
– Да, я. Снова угадал. К сожалению, нет времени, а то бы поболтали, вспомнили бы старые добрые времена в «Британских картинах». Руперт, через минуту я уйду. Можешь отозвать Гогена, если хочешь, можешь подписать документы и отправить его в Баку. Думаю, ты выберешь второй вариант, потому что твоя честность обратно пропорциональна размеру твоей отвратительной задницы. Кстати, о задницах – брюки снимай!
– Что???
– Давай шевелись! Теперь встань! Руки на стол, наклонись, теперь плюнь! – приказала я, поднося дуло ему ко рту. – Плюнь на дуло!
Когда-то да Сильва рассказывал мне, что в сленге мафиози было несколько наименований для стукачей: vomitini («блевуны»), muffuti («гнилухи») или, мое любимое, ammalati di sbirritudine («ябедники»). Жили они, как правило, недолго, но если оказывались в тюрьме с «честными людьми», то самым страшным наказанием за измену была содомия, их просто-напросто «опускали». Интересно, подумала я, вот, например, в генах выходцев с юга Италии встречаются светлые волосы и голубые глаза, может, и эта традиция, этот культурный атавизм достался им от викингов, которые, по некоторым источникам, насиловали всех пленников мужского пола после выигранного сражения? Как только дуло стало достаточно скользким, я подошла к Руперту сзади и брезгливо приспустила ему трусы, поддев их за резинку пистолетом.
– Если будешь вести себя тихо еще совсем немножко, думаю, мы сможем оставить нашу недолгую встречу между нами, согласен?
– Да.
– О господи, да – что?!
– Да, Джудит!
У меня не было совершенно никакого желания знакомиться с анатомией Руперта, но я все-таки сняла палец с курка и мягко вставила дуло куда надо.
– Ты лучше кулак в рот засунь. И поосторожней, когда будешь вынимать, там все взведено, уж прости за каламбур.
Хей-хоу, гомики, вперед!
Я напрягла правую руку и ударила левым кулаком как раз по локтю. «Каракал» почти целиком исчез внутри Руперта, которому удалось закусить губу.
– Я же сказала, аккуратненько. Главное – не трогай курок, а то твой завтрак окажется на Уолсли. Пока, Руперт!
Собрав портфель, я шагом от бедра вышла из двери на своих высоких каблуках.
На лестнице я столкнулась с Анджеликой. Она чуть не прошла мимо меня, не узнав в черном костюме, а потом все-таки обернулась и окликнула:
– Ой, привет! Элизабет! Элизабет?
Я помахала ей в ответ.
Большинство художников умирают совсем не эстетично. Артемизия умерла от истощения и лихорадки во время чумы, Караваджо стал беспомощным заикающимся бродягой и умер на пустынном берегу в Италии, Гоген помешался и умер от голода в своем извращенном раю. Мы предпочитаем представлять себе их жизнь по их картинам. Этих троих объединяло насилие, жертвы, кровь. Караваджо лишь однажды подписал свою работу и сделал это кровью святого. В Риме он убил человека, и папа назначил вознаграждение за его голову. В результате Караваджо попал на Мальту к рыцарям святого Иоанна Иерусалимского и предложил им свой талант на откуп. Членство в ордене аннулировало бы потенциальное наказание. В источниках говорится о том, что Караваджо неправильно понял природу сделки, что он, по сути, променял эшафот на рукотворную тюрьму, но мне нравится думать, что больше всего на свете ему хотелось снова взять в руки кисть и поэтому он решил рискнуть. Он всегда предпочитал неприятности послушанию. «Усекновение главы Иоанна Крестителя» стало самой большой картиной для алтаря за всю карьеру Караваджо, он создал ее для собора в Валлетте, где его должны были посвятить в рыцари. Он поместил святого в мрачный внутренний двор в предрассветный час, в своего рода версию фригидного каменного мешка, где Гоген наблюдал за казнью Прадо. Пир окончен, дворец спит, все покинули зал, где танцевала Саломея, оставив там лишь призрачные винные пары и ароматы благовоний. Где-то в недрах дворца ей снится заслуженная награда. Палач склонился над согбенной жертвой, меч лежит рядом с ним на земле. Он сделал свою работу, но дело еще не закончено. Меч глубоко вошел в шею Иоанна, но голова еще не отделена от тела, рана огромная и рваная. Палач хватает Иоанна за волосы и бесстрастно тянется к висящему на поясе ножу, чтобы перерубить последний позвонок и сухожилия на еще живом теле. Жертва уже не жива, но и не мертва, он застыл в бесконечной, безжалостной агонии. Кровь хлещет алым фонтаном, и если присмотреться, то струйки крови, стекая, как будто вышивают на полотне имя Караваджо. Эту работу можно считать портретом раскаяния, повторного крещения художника, который смывает с себя смертный грех убийства с помощью покидающей тело святого жизни. А может быть, Караваджо хочет сказать нам: вот где я нахожусь – я навеки застыл на острие безжалостного сострадания.
