Противоестественно ли все вышеописанное для мозга? Не больше, чем балет для женских ног. Я чувствовала себя как на сцене. Мне очень нравилось быть в центре внимания, от моих извращенных ответов у клинических психологов загорались глаза, и они судорожно бросались записывать мои слова, строча свои отчеты. Мне не хотелось их разочаровывать, и я им подыгрывала, изображая то больший, то меньший неадекват. Мне действительно было плохо из-за проблем с щитовидкой, о которых я не знала, которые мой психиатр проигнорировал и которые вызывали отдельные неврологические нарушения и колебания настроения, поэтому я могла казаться странной; но за пределами его кабинета я не совершала необъяснимых или неадекватных поступков, у меня никогда не было галлюцинаций и бреда, я хорошо училась, работала и до назначения антипсихотиков какое-то время жила отдельно от родителей. Я все ждала, когда же специалисты поймут, что я просто прикалываюсь. Мне хотелось восхищения, мне хотелось расспросов, как я выделываю мозгами такие кренделя, мне хотелось, чтобы меня пытались «поймать» и «разгадать». И если бы меня уличили в стебе, я бы не стала отпираться, а с чувством, толком и расстановкой, как истинный лингвист, во всем бы их просветила. Но они принимали мой спектакль за чистую монету. А я… я готова была воспроизвести хоть весь учебник по психиатрии, ну разве что кроме эпилепсии и синдрома Туретта. Я и не заметила, как сама поверила в то, что я сумасшедшая.
Послесловие
Страница за страницей с артериальной откровенностью… И вот теперь я думаю: должна ли я что-то объяснять? Объяснять, что все это значит: зачем и для чего, почему и отчего. Зачем писала «вот так вот» и сколько перелопаченной литературы по психиатрии за этим стоит, почему и как подыгрывала психиатру, кто вообще начал эту игру. Где он ошибся, и когда я сама ему искренне поверила. Что делала специально, а что сложилось само. Почему, зачем, ради чего и какой у меня был выбор… А главное – где, где та самая грань?! И вот я думаю должна ли я объяснять? оправдываться? отрицать? раскаиваться? И снова вопросы – зачем? перед кем? за что?
Психиатр оказался первым человеком в моей жизни, который поинтересовался – со своей колокольни, конечно, – что я чувствую, о чем думаю И меня это потрясло… Я?! что чувствую?! о чем думаю?! Пофиг, что со своей колокольни! пофиг, что психиатр! Лечите-лечите меня, как никто прежде не лечил!.. Он выделял меня среди остальных пациентов, в шутку называл при других своей фавориткой и даже устроил к себе на работу. Ради 15 минут его внимания я из шкуры вон лезла, выворачиваясь наизнанку, чтобы стать самой лучшей сумасшедшей на свете. Мое дело было капризничать, дурачиться и обижаться, его – снисходительно наблюдать и «наказывать». Для него – тесты и обследования, для меня – игры по привлечению внимания. Он назначал мне таблетки, а я принимала их, как ребенок конфеты из рук отца. Но потом я выросла и поняла: я просто хотела, чтобы меня любили.
Вместо эпилога, пролога и эпиграфа / «В моей комнате обои в синий цветочек»
[1]«Не менее ста стебельков тянулись с продолговатой цветочной клумбы, раскрываясь – почти над самой землей – веером листьев в форме сердца или загнутых язычков, и разворачивали на вершине чаши красных, синих, желтых лепестков, усыпанные густыми цветными пятнышками; а из красного, синего, желтого сумрака на дне чаши поднимался твердый прямой росток, шершавый от золотистой пыли и чуть закругленный на конце. Лепестки были достаточно крупные, чтобы чувствовать летний ветерок, и когда они колыхались, красные, синие и желтые огни набегали друг на друга, бросая на бурую землю невиданные отсветы. <…> Потом налетал более решительный порыв ветра, и, взметнувшись кверху, цветные огни летели в глаза мужчин и женщин, которые гуляют в июле по Королевскому ботаническому саду»
[2].
«– Скажите, пожалуйста, – робко спросила Алиса, – зачем вы красите эти розы?
[3]
– Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь»
[4]
«Соловей прилетел к Розовому Кусту, сел к нему на ветку и прижался к его шипу <…> Всю ночь он пел, а шип вонзался в его грудь все глубже и глубже, и из нее по каплям сочилась теплая кровь <…> Сперва роза была бледная, как легкий туман над рекою, – бледная, как стопы зари, и серебристая, как крылья рассвета <…> Соловей еще сильнее прижался к шипу, и острие коснулось наконец его сердца, и все тело его вдруг пронзила жестокая боль. Все мучительнее и мучительнее становилась боль, все громче и громче раздавалось пенье Соловья, ибо он пел о Любви, которая обретает совершенство в Смерти, о той Любви, которая не умирает в могиле. И стала алой великолепная роза, подобно утренней заре на востоке. Алым стал ее венчик, и алым, как рубин, стало ее сердце. А голос Соловья все слабел и слабел, и вот крылышки его судорожно затрепыхались, а глазки заволокло туманом»
[5].
«Этот цветок и поразил больного, когда он в первый день после поступления в больницу смотрел в сад сквозь стеклянную дверь…
Никто не видел, как он перескочил через грядку, схватил цветок и торопливо спрятал его на своей груди под рубашкой. Когда свежие, росистые листья коснулись его тела, он побледнел как смерть и в ужасе широко раскрыл глаза. Холодный пот выступил у него на лбу <…> Он ходил, судорожно сжав руки у себя на груди крестом: казалось, он хотел раздавить, размозжить спрятанное на ней растение <…> Он дрожал как в лихорадке и судорожно стискивал себе грудь, всю пропитанную, как ему казалось, неслыханно смертельным ядом <…> Цветок в его глазах осуществлял собою все зло; он впитал в себя всю невинно пролитую кровь (оттого он и был так красен), все слезы, всю желчь человечества <…> Нужно убить его, убить! убить! Тогда все будет кончено, все спасено <…> Больной, едва дойдя до постели, рухнул на нее без чувств. Утром его нашли мертвым…»
[6].
«Начала его будить потихоньку дочь купецкая красавица писаная, – он не слышит; принялась будить покрепче, схватила его за лапу мохнатую – и видит, что зверь лесной, чудо морское, бездыханен, мертв лежит…»
[7].
«Тогда девочка опустилась на землю и заплакала. Но ее горячие слезы упали как раз на то место где был спрятан розовый куст, и как только они смочили землю, он мгновенно появился на клумбе такой же цветущий, как прежде. Герда обвила его ручонками и стала целовать розы…»
[8].
