Однако хоть и началось путешествие неважно, но до владений тсохон-дьяпа добрались без эксцессов — без труда нашли холмистую терра фирму, на которой стояли сотни две внушительного вида хижин. Как сразу выяснилось, тщания отца Антонио даром не пропали — аборигены встретили пришельцев как добрые католики, с миром. Последовали ритуальные пенисопожатия, громкие приветствия, пир, круговая каучуковая клизма с веселящим зельем, кое полагалось с тостами и достоинством глубоко вводить в прямую кишку. Говорили о погоде, о джунглях, об охоте, о большой воде, ели сладковатое, сдобренное травами мясо, о происхождении коего спрашивать из вежливости не полагалось. В общем поначалу атмосфера была дружеской и непринужденной. Однако после пятой клизмы все вдруг резко переменилось — отец Антонио был прав, эти чертовы тсохон-дьяпа и впрямь оказались сущими дьяволами. Шаман начал гнусно домогаться Ганса, его помощник — Морица, старший брат вождя — Макса, а сам вождь — Хорста. На красавицу Воронцову никто даже внимания не обратил. Не дети природы, а поганые, действующие нагло и цинично извращенцы. Причем с огромными, чудовищно распухшими вследствие ритуального укуса змеи пенисами. Ясно теперь, за что это шаман так возлюбил отца Антонио…
Вобщем пиршество ознаменовалось побоищем — гости били хозяев с мастерством профи и со всей яростью разбушевавшейся оскорбленной мужской гордости. Потом естественно захотели откланяться, без долгих церемоний, по-английски. Но не получилось, эти чертовы тсохон-дьяпа и впрямь были сущими дьяволами. Они на редкость метко стреляли из своих сарбаканов, а наконечники стрел смазывали ядом лягушек кокои. Скверно закончилось застолье, тягостно — Ганс, Макс и Мориц так и не переварили съеденное, а Хорст и Воронцова, хоть и отплыли под тучей стрел, но в темноте и спешке напоролись на топляк, так что гребной винт заклинило. Вот такая ситуация. Три погибших боевых товарища, катер, потерявший ход и море разливанное темной, отсвечивающей как зеркало воды… Поужинали, называется, с местным населением. Хрен до колен в обе руки, каучуковая клизма в жопу. М-да.
Однако Хорст духом не упал, бывали с ним приключения и похуже. А тут — запасов в волю, осадка у посудины мелкая да и дожди наяривают каждый день, не пропадешь, куда-нибудь да выплывешь. И даже при свете фонарей — двигатель работает на холостом ходу, крутит, как положено, дизель-генератор. Вот если бы еще гребной винт крутил… Жаль конечно Ганса, смелый был и верный товарищ. И погиб, как положено мужчине, в бою. Отрыгнется его смерть проклятым тсохон-дьяпу, еще как отрыгнется. Однако богу богово, а кесарю кесарево — мертвым вечная память, а живым треволнения будней. Словом, выстругал себе Хорст весло посимпатичней да и неторопливо, величественный как гондольер в Венеции, погнал свою гондолу к владениям Курта Мольтке.
По идее нужно было бы конечно забраться в воду и внимательно присмотреться к винту — может и не погнут вал, может просто намоталось что-то. Но Хорст вырос в сельве и отлично знал, что во время паводка нерестится «чертова шпора», маленькая, похожая на змейку рыбка с крючкообразными, загнутыми назад плавниками на хребте. Самое страшное речное существо, куда опасней пираний, кайманов и анаконд. Рыбка эта имеет обыкновение залезать в естественные отверстия купальщикам, и извлечь ее оттуда можно только хирургическим путем. Нет уж, нет уж — вполне достаточно каучуковой клизмы и грязных поползновений неразвитых аборигенов. Бр-р-р…
Так что греб себе неторопливо Хорст, зорко посматривал по сторонам и ни на мгновение не терял бдительности. Сельва не прощает беспечности. Местами над водой висел туман, воздух был парной, влажный, насыщенный кислородом, стволы гивей, пальм, хинных и красных деревьев столбами уходили в нахмурившееся небо. Там, где-то в вышине, за куполом листвы, резали круги всевидящие стервятники. Лес был полон треска и уханья, плеска, свиста — могучего биения жизни. Все шло своим чередом, согласно эволюции — сильные пожирали слабых. А Хорст знай себе греб, размеренно, неторопливо и чутко. Потом он делал остановку где-нибудь у затопленного дерева, и они с Валерией ловили рыбу — внушительных, размером с карася, чернобоких пираний, тщедушных, размером с окуня, красных, усатых, жалобно мяукающих сомиков-котов. Чувство близости к природе переполняло их, от запаха воды, сельвы, тропической растительности сладостно и истомно кружилась голова. Поев, они предавались страсти — крики их звучали в унисон с какофонией леса, катер разводил волну, которая распугивала рыб, беспокоила птиц и мерно колебала лилии Виктория Реженти, способные выдержать вес двенадцатилетнего ребенка. Колибри заводили свадебную песнь, протяжно, словно пьяный шафер, кричала обезьяна-ревун. Хорст и Воронцова были счастливы, они чувствовали себя Робинзоном и Пятницей на необитаемом острове…
Однако ничто так не хрупко, как счастье — на третий день идиллии Валерия слегла. Болезнь ее была быстротечна, тяжела, слабо реагировала на хлороквитан и сульфадоксин и трудно поддавалась диагностике. То ли лихорадка Денге, то ли желтая, то ли видоизмененная малярия. Нет, судя по прыгающей температуре, коликам в животе и судорогам в мышцах — энцефалит, но почему же тогда прострация, сыпь и частые, мучительные кровотечения из носа, слизистых, кишечника и желудка? Вобщем Воронцова лежала пластом, а Хорст трогательно ухаживал за ней и держал верный курс — бдил, греб, добывал хлеб насущный. Вернее рыбу и мясо. Приходилось тяжко, но в глубине души он был уверен — и все же выплывут из-за деревьев знакомая до боли пристань, рубленные, никогда не затопляемые бараки, все основательное, неладно скроенное, но крепко сшитое хозяйство старого Курта. Только вот когда это будет… Кругом потоп, море разливанное, живая иллюстрация того, что в Амазонке и ее притоках находится одна пятая часть всей пресной воды планеты.
Однажды утром, когда восток из багрового сделался розовым, а небо из темно-синего лазоревым, Хорст облюбовал местечко для рыбалки, в тихой заводи, у огромной полузатопленной пальмы жауари. Вытащил ведерце с мелконарезанным, уже несколько протухшим мясом обезьяны, щедро выплеснул за борт свернувшуюся кровь и принялся хлестать по воде палкой, изображая судорожное барахтанье тонущего. После этого обычно ждать долго не приходится. Нужно разматывать удочку, обыкновенный прут с бесхитростной, без грузела и поплавка леской, насаживать наживку и… подсекать, подсекать, подсекать. За час можно без труда поймать до пары дюжин пираний. Однако не на этот раз — похоже все три тысячи амазонских видов рыб вымерли. И прожорливые пираньи, и мяукающие сомики, и исполинские пираруку, и зубастые тамбаки, с легкостью разгрызающие косточки каучукового дерева. Клева ноль, тишина. Лишь заливаются на ветках птицы, кружится на сельвой всевидящие стервятники и нет-нет, да и пролетят носатые туканы — откормленные, важные, держа клювы параллельно земле.
Наконец Хорст почувствовал, как нехотя натянулась леска — клюнуло, но как-то слабо, вяло, с ленцой, вроде бы из одолжения. «Ты смотри, зажрались. Никак переправлялся кто», — сплюнув, он дернул удочку, с ловкостью подсек добычу и от изумления выругался, беззлобно, по-русски. Было с чего. На крючке, играя чешуей, билась банальнейшая, лупоглазо-красноперая вобла. Словно где-нибудь у излучины Волги в окрестностях Самары-городка.
