Я внимательно осмотрел орудие сомнительного происхождения и покачал головой.
– Буду писать на машинке, – заявил я. – На «Ундервуде», это выбор профессионалов.
Фразу «выбор профессионалов» я видел в рекламном объявлении в газете, и она произвела на меня большое впечатление. Кто бы мог подумать, что достаточно обзавестись одним из механических чудовищ размером и весом с паровоз, чтобы перестать быть шелкопером, востребованным лишь в воскресных выпусках, и превратиться в профессионального писателя. Моя декларация о намерениях застигла отца врасплох.
– Теперь ты хочешь стать настоящим писателем? С «Ундервудом» и прочими атрибутами?
«Как полагается, с кабинетом на маковке готического небоскреба, импортными сигаретами, бокалом сухого мартини в руке и музой на коленях, с кроваво-красной помадой и в дорогом нижнем белье», – мысленно произнес я. Примерно так я представлял в то время настоящих писателей, по крайне мере тех, кто создавал полицейские романы, похищавшие у меня сон, душу и кое-что еще. Однако, оставив в стороне большие надежды, от меня не ускользнул легкий оттенок иронии, пробивавшийся сквозь благожелательный тон моего родителя. Если бы он вздумал подвергать сомнению мое призвание, мы вряд ли разошлись бы по-хорошему.
– Да, – сухо подтвердил я. – Как Хулиан Каракс.
«Вот тебе», – подумал я.
Отец поднял брови. Мой ответ выбил его из колеи.
– Откуда ты знаешь, о чем пишет Каракс, не говоря уж о том, кто он вообще такой?
Я состроил свой патентованный загадочный взгляд, который пускал в ход, чтобы дать понять, будто знаю намного больше, чем подозревают окружающие:
– Я еще и не такое знаю.
В нашем доме имя Хулиана Каракса произносили шепотом за закрытыми дверями, сопровождали туманными взглядами и прятали подальше от детей, как лекарства с черепом и костями на этикетке. Мои родители даже не подозревали, что в восемь лет я обнаружил в последнем ящике буфета в столовой, куда мне удавалось забраться при помощи стула и деревянного ящика, собрание произведений Хулиана Каракса, переизданное другом семьи доном Густаво Барсело. Оно было спрятано за двумя жестяными коробками с галетами и бутылкой москателя, из-за которого я едва не впал в алкогольную кому в нежном девятилетнем возрасте.
К десяти годам я прочитал все романы по два раза и, хотя понять их в полной мере не сумел, был очарован блестящей прозой, будоражившей мое воображение образами, мирами и персонажами, каких мне не забыть до конца дней. Достигнув столь высокой степени чувственного опьянения, я осознал, что более всего на свете желал бы научиться делать то, что Каракс, превратившись в его наиболее одаренного последователя и переняв мастерство рассказчика. Но в глубине души понимал, что для достижения цели мне следовало бы для начала выяснить, кем он был и почему мои родители предпочитали, чтобы я о нем ничего не знал.
К счастью, мой названный дядюшка Фермин Ромеро де Торрес не поддерживал информационную политику родителей. К тому времени он больше не трудился в книжном магазине. Он часто навещал нас, однако его новое место работы всегда окружала завеса тайны: и члены моего семейства, и сам Фермин дружно избегали каких-либо пояснений. Но в чем бы ни заключалась его таинственная работа, не вызывало сомнений, что она давала Фермину возможность много читать. В последнее время он перелопатил большой объем учебной литературы по антропологии, что позволило ему перевести свои умозрительные теории в практическую плоскость. Эмпирическая проверка научных гипотез, по собственному признанию Фермина, помогла ему предотвратить почечные колики, а также изгнать через мочевыводящие пути камни размером с косточку мушмулы.
Согласно одной из его занимательных теорий, веками накопленный опыт изучения анатомии человеческого тела подтверждал, что за тысячелетия предполагаемой эволюции человечество достигло весьма скромных результатов. Оно сумело лишь ликвидировать часть растительности на теле, усовершенствовать набедренные повязки и создать чуть более сложную технику высечения огня, чем удар одного кремня о другой. На этой посылке необъяснимым образом строилось обоснование второй часть концепции, утверждавшей примерно следующее: с восторгом отмечая техническое развитие всякого барахла, упустили самое важное; а суть заключалась в непреложной истине, что чем старательнее взрослые пытаются скрыть нечто от ребенка, тем с большим упорством он стремится заполучить запретный плод, будь то сладости или откровенные снимки бесстыжих певичек.
– И прекрасно, что дела обстоят именно так. В тот момент, когда погаснет искра жажды познания и молодые люди начнут довольствоваться объедками, завернутыми в красивый фантик, которые им проворно втюхивают торгаши наравне с мелкими бытовыми приборами вроде ночных горшков на батарейках, они утратят способность видеть дальше своего курятника, и мы вернемся в первобытное состояние.
– Апокалиптическое пророчество, – улыбнулся я, со вкусом обкатывая на языке слово, позаимствованное у Фермина, выдававшего мне в качестве премии пастилку «Сугуса» всякий раз, когда слышал его от меня.
– Вот это мне нравится, – одобрительно кивал Фермин. – Пока существуют сорванцы в коротких штанишках, умеющие оперировать словами с ударением на третьем слоге с конца, еще есть надежда.
Наверное, дело было в дурном влиянии Фермина, а может, хитросплетения интриг из приключенческих романов, какие я глотал, как засахаренные орешки, легли на благодатную почву. Но очень скоро я раскрыл тайну, кем был Хулиан Каракс и почему родители нарекли меня его именем. В поисках разгадки мне немало способствовала природная склонность сопоставлять факты, подслушивать тайные разговоры, рыться там, где не следовало, и особенно читать бумаги, которые, по мнению отца, давно отправились в мусорную корзину. А в тех случаях, когда моих способностей к сбору улик и дедукции не хватало, на сцену выступал Фермин со своими информационными бюллетенями, тайком снабжая меня необходимыми ключами, чтобы разгадать ребус и связать воедино различные сюжетные линии истории.
Тем памятным утром отец, кому и так хватало проблем, получил двойной удар. Он узнал, что десятилетний сын не только мечтал сделаться профессиональным литератором, но и хорошо осведомлен о многих событиях, которые годами от него скрывали скорее из душевного целомудрия, нежели по другим причинам. К чести отца должен заметить, что он воспринял новость довольно спокойно. Не стал кричать, угрожая отправить меня в интернат или сослать поденщиком на каменоломню, а только ошарашенно смотрел мне в лицо.
– Я думал, ты захочешь быть книготорговцем, как я, твой дед и прадед и как почти все Семпере с незапамятных времен…
Поняв, что застал его врасплох, я решил закрепить успех:
– Я стану писателем. Беллетристом. В качестве последнего штриха к общей картине, кажется, так говорят.
Последнюю фразу я произнес, желая пошутить, однако отец не оценил юмора. Скрестив руки на груди, он откинулся на спинку стула и настороженно наблюдал за мной. Щенок показал характер, и ему это не понравилось. «Добро пожаловать в мир родителей, – подумал я. – Дети рождаются, чтобы устраивать праздники непослушания».
