– Чем вы занимались последние годы?
– Умирала. В нашей стране достойных людей убивают медленно. На быструю смерть могут рассчитывать только люди бессовестные. А таких, как я, убивают. Нас не замечают, закрывая перед нами все двери возможностей и делая вид, будто нас не существует. Пару лет я тайком продавала лотерейные билеты в метро, пока это не обнаружилось, и тогда меня лишили последнего заработка. Больше мне не удалось найти работу. С тех пор живу на милостыню, которую подают соседи.
– У вас нет семьи?
– У меня был сын, но ему сказали, что его мать – красная сволочь, и я уже много лет не видела его.
– Я могу чем-нибудь вам помочь, донья Мария Луиса?
– Рассказать правду.
Вилахуана вздохнул:
– Буду до конца откровенным, я не уверен, сумею ли.
– У вас есть дети?
– Четверо.
Вилахуана словно растворился в глазах умирающей. Спрятаться от них было невозможно.
– Сделайте это ради них. Расскажите ради них всю правду. Когда сможете и как сможете. Но не дайте нам умереть молча. Нас много. И кто-то должен стать нашим голосом.
Вилахуана кивнул. Мария Луиса протянула ему руку, и он пожал ее.
– Я попробую, – пообещал он.
Вечером, пока он переодевал Николаса, сын внимательно наблюдал за ним, чувствуя, что мысли отца бродят где-то очень далеко от планеты Земля.
– Папа!
– Что?
– Вопрос о слонах.
– Давай.
– Почему ты стал журналистом? Мама говорит, дедушка хотел, чтобы ты выбрал другую профессию.
– Твой дед мечтал, чтобы я стал адвокатом.
– А ты не послушался?
– Бывают моменты, когда отца не нужно слушаться. Заметь, тебе не рекомендуется следовать этому совету ни в настоящем, ни в ближайшем будущем.
– Почему?
– Некоторые отцы, кроме твоего конечно, неверно судят о том, что будет лучше для их детей.
– Я имею в виду, почему тебе захотелось стать журналистом.
Вилахуана пожал плечами:
– Из-за огромных гонораров и удобного графика работы.
Николас засмеялся:
– Нет, я серьезно. Почему?
– Не знаю, Нико. Столько лет уже прошло. Порой то, что казалось простым и ясным вначале, перестает быть столь очевидным, когда человек становится старше.
– Но слоны не забывают. Даже когда им хотят спилить бивни.
– Нет, конечно.
– И что тогда?
Вилахуана покачал головой.
– Чтобы рассказывать правду. Вот зачем я стал журналистом.
Сын задумался, оценивая столь серьезный ответ.
– А что такое правда?
Вилахуана погасил свет и поцеловал Николаса в лоб.
– Этот вопрос ты должен задать маме.
Рассказанная история не имеет ни начала, ни конца, а только входные двери.
Рассказанная история – это необозримый лабиринт слов, образов и призраков, вызванных заклятием, чтобы открыть невидимую миру истину о нас самих. Бесспорно, любая история – беседа между тем, кто ее рассказывает, и тем, кто слушает. Рассказчик способен донести ровно столько, сколько позволяет ему мастерство. Читатель внимает лишь тому, что созвучно его душе.
Это универсальное правило, на нем держится искусство пера и бумаги. Когда гаснут огни, стихает музыка и пустеют кресла в зале, самым важным становится образ, запечатленный в театре воображения, который каждый читатель хранит в памяти. А помимо того, в сердце каждого сочинителя историй живет надежда, что читатель почувствует глубокую привязанность к одному из бумажных созданий и отдаст ему часть своей души, чтобы вдохнуть в него бессмертие, пусть лишь на несколько мгновений.
Сказав об этом, вероятно, с большим пафосом, чем того заслуживает случай, разумнее приземлиться в конце страницы, попросив любезного читателя следовать за нами до завершения истории и помочь решить задачу, самую сложную для рассказчика, заблудившегося в собственном лабиринте: найти выход из него.
Вступление к «Лабиринту призраков»
(Кладбище забытых книг, том IV), написанное Хулианом Караксом.
(Издательство «Люмьер», Париж, 1992.
Ответственный редактор Эмиль де Розье Кастелен.)
Книга Хулиана
1
Я всегда знал, что однажды допишу свою повесть. Это история моей семьи и колдуньи Барселоны, исполненной книг, воспоминаний и тайн, той Барселоны, где я вырос. Она пленила меня на всю жизнь, хотя я допускал мысль, что образ ее не более чем замок из песка.
Мой отец Даниэль Семпере пробовал написать книгу до меня и потратил молодость на бесплодные попытки. В течение многих лет, едва занимался рассвет, порядочный книготорговец ускользал на цыпочках из спальни, полагая, что мать мирно почивает в объятиях Морфея, спускался в наш магазин и запирался в подсобном помещении. И там при свете настольной лампы вступал в нескончаемый поединок с пачкой чистой бумаги и до утра фехтовал авторучкой с блошиного рынка.
Мама его не упрекала и притворялась (в браке часто приходится притворяться, чтобы удержать семейную лодку в тихой гавани), будто ни о чем не догадывается. Отцовская одержимость беспокоила ее, как и меня, внушая опасения, что он свихнется наподобие Дон Кихота, только наоборот, оттого что слишком много писал, а не читал. Мама понимала, что отцу необходимо пройти этот путь самостоятельно, причем не потому, что он питал какие-то литературные амбиции. Борьба со словом была его способом познать самого себя и восстановить память, возродив образ матери, которой он лишился в пять лет.
Помню, как однажды я внезапно проснулся на рассвете. Сердце у меня билось как сумасшедшее, я задыхался. Мне приснилось, будто отец растворился в тумане и я потерял его навсегда. Я видел этот сон и раньше. Я выпрыгнул из кровати, бегом спустился в магазин и нашел отца в подсобке. У его ног колыхалось море скомканной бумаги. Глаза у отца покраснели, а пальцы были перепачканы чернилами. На письменном столе стояла старая фотография девятнадцатилетней Исабеллы. Мы знали, что отец всегда носил карточку с собой, поскольку боялся забыть ее лицо.
– Не могу, – прошептал он. – Не могу вдохнуть в нее жизнь.
Усилием воли я сдержал слезы и посмотрел ему в глаза.
– Я сделаю это за тебя, – сказал я. – Обещаю.
Отец, у кого мои патетические порывы, как правило, вызывали улыбку, обнял меня. Отпустив меня и увидев, что я не собираюсь убегать и говорю серьезно, отец протянул мне свою авторучку.
– Тебе она пригодится. Я уже не знаю, с какого бока подступиться к писанине…
