Он никого ничему не учил. Он справлялся как мог со своей бедой, сейчас мало кому понятной:
Катулл, измученный, оставь свои бредни!
Ведь то, что сгинуло, пора считать мёртвым.
Светило некогда и для тебя солнце,
Когда ты хаживал, куда вела дева…
…А ты терпи, Катулл, пребудь, Катулл, твёрдым!
Вот и вся наука, брат. Терпи, пребудь твёрдым.
Нам остаётся поблагодарить за возможность читать эти строки римскую гражданку Клодию Пульхер, она же Лесбия, и принести соболезнования по случаю утраты любимого птенчика.
Тело как эротический текст
Это не изыскание на клубничную тему, а случайная встреча «неприличных» цитат из мировых шедевров, из редких, малодоступных фолиантов и сугубо частных соображений.
Странности любования
Что делает мужчина, прежде чем влюбиться? Он любуется.
Собственно, этому посвящены все извивы моды, вся fashion-индустрия – любованию. Просчитанному соблазну и флёру. Тем притягательнее риск заглянуть за корсаж культурных традиций. Чтобы понять: даже не КАК во все века прельщали, а ЧЕМ?
Для начала – одно из самых шокирующих описаний женской привлекательности: «Марвин заметил, что она красива. Миниатюрная, ему едва по грудь, но сложена безукоризненно. Брюшко подобно точёному цилиндру, гордая головка наклонена к телу под углом пять градусов (от такого наклона щемило на сердце). Черты лица совершенны, начиная от милых шишечек на лбу и кончая квадратной челюстью. Два яйцеклада скромно прикрывает белый атласный шарф покроя „принцесс“, обнажая лишь соблазнительную полоску зелёной кожи. Ножки в оранжевых обмотках, подчёркивающих гибкие сегменты суставов. У Марвина пересохло в горле и зачастил пульс. Он поймал себя на том, что не сводит глаз с белого атласа, скрывающего и оттеняющего высокие яйцеклады ‹…›, разглядывает сладострастное чудо – длинную членистую ногу.
– Вы будете вспоминать обо мне хоть изредка? – прошептала она…» Всё. Считай, сердце на фиг разбито.
Это «Обмен разумов» Шекли. Разумеется, фантастика. Портрет инопланетной дивы.
Реальность же фантастичнее любой выдумки.
Позавчера на олимпе обольщения фигуряли античные богини и грации. Приличный господин со вкусом, ослеплённый балетной голизной Матильды Кшесинской, 100 лет назад выкрикивал из бархатной ложи высшую по тем временам похвалу: «Богиня!.. Венера Милосская!!» И вздрагивал, бурно дыша, и пялился в запотелый монокль. А бедный Глеб Успенский, увидя в Париже мраморный подлинник без рук, натурально зарыдал.
Давайте откровенно: для нас теперь эта Венера приблизительно так же эротична, как монументальная героиня труда с полотна живописца Дейнеки «На стройке новых цехов».
Если за последние тысячелетия homo sapiens практически не изменился (та же физиология, те же чувства и потребности), то почему так неузнаваемо трансформируется сам объект его желаний? Не просто иные вкусы – совсем другие сексуальные стимулы. Что с нами случилось?
Случилось, например, Средневековье.
По тесным вонючим улочкам-лоханям (до самых последних, новых веков в Европе помои выливали прямо из окон) хмурый мастер бродил в поисках модели-горожанки, которая позволит себя раздеть и обоготворить, превратить в Еву и мадонну. Он точно знал, КОГО ему надо. Отыскав, он не просто ею любовался. Он сходил с ума от нежности и желания – на картинах это слишком заметно.
Как же она выглядела? Бледное, бесцветное личико; узкобёдрая, хилая, со слабой грудью и вздутым, оттянутым книзу рахитичным животом. Этот физиологический тип позднее просто обожали Ян Ван Эйк, Альбрехт Дюрер, Иероним Босх, Лукас Кранах… Искусствоведы не врут: живот был символом плодородия, так сказать, вечной беременности. Но тогдашний эталон красоты произрастал на фоне резко выраженного рахита. Как сказал бы врач-диетолог: острый дефицит витаминов и солнца. Плюс (то есть минус) поредение волос, отодвигание волосяной границы на лбу, которое даже стало модным: более двух столетий европейские кокетки подбривали себе волосы надо лбом.
Ренессанс, бесстыдный и пафосный, с оглядкой на свою воспитательницу Античность, как ни странно, успел среди попоек и оргий сочинить собственную точную формулу телесной красоты. Её суть – половая непохожесть. Самой красивой считается особа, в чьём облике меньше всего мужских черт. И наоборот. Отсюда – непомерное показное выпячивание первичных и вторичных половых признаков. Если кавалеры в своих костюмах довольствовались особым кроем гульфика (самых выразительных, даже карикатурных форм и размеров), то дамы прямо из кожи лезли в целях демонстрации необъятных пухлостей. «История нравов» (1912 г.) напоминает, как популярна была в то время уловка, называемая «retrousser» – «подбирание», а фактически задирание платья по любому надуманному поводу. Под платьем же – обязательно белизна и обязательно пышность.
Но в самом центре той женско-мужской вселенной был, конечно, бюст. Насчёт бюста они там все буквально помешались! Груди непременно «белы, как снег», «широки и пышны», «подобны молоку» или «двум сахарным головам». Рафинированным изыском считалось изображение мадонны topless. Декольтировались предельно – и дома, и на улицах, и в церкви. Напоказ выставлялись напомаженные ареолы, а в случайном наклоне дама, подпёртая корсетом, упорно выпадала наружу. Если нет снежной пышности и нечему выпадать – считай, не дама!
И вот на этом пухлом, сдобном фоне меня так и подмывает процитировать один из самых «нескромных» рассказов одного нобелевского лауреата: «Живот с маленьким глубоким пупком был впалый ‹…› Она наклонилась, чтобы поднять спадающие чулки, – маленькие груди с озябшими, сморщившимися коричневыми сосками повисли тощими грушками, прелестными в своей бедности. И он заставил её испытать то крайнее бесстыдство…» Я думаю (даже не сомневаюсь), что какой-нибудь женолюбивый флорентийский кавалер XV века воспринял бы это описание примерно так же, как мы воспринимаем «милые шишечки», «полоску зелёной кожи» и «членистую ногу» упомянутой выше инопланетной дивы.
Вот уж точно – «обмен разумов».
Галантный век галантно похерил всякий телесный избыток. Крупная цветущая плоть стала считаться безобразием в «мужицком» духе. Быть сильным неэстетично. Теперь «истинно прекрасна» только пикантность. Пикантны: узкая кисть, миниатюрная ножка, склонность к паданью в обморок, слабость, томность. Едва ли не главное достоинство внешности – «интересная бледность» лица. «Дамский лексикон» 1715 года учит, что мушки (пластыри из чёрной тафты) надо налеплять себе на лицо или на грудь, чтобы сделать кожу более белой и привлекательной. Но какие там, к дьяволу, мушки? Барокко и рококо расходуют тонны белил и пудры для тел и париков. Мужчина одет женоподобно, чтобы оттенить раздетость дамы. Её руки – «лебединые крылья» и «плющ любовной тоски». Желаемый размер груди: «можно покрыть одной рукой». Изуверски жёсткий корсет и при этом, извините, полное отсутствие панталон (трусы ещё не изобрели).
Тот же «Дамский лексикон» щебечет со знанием дела: «Если испанка хочет выразить ухаживающему за ней кавалеру особую благосклонность, то она показывает ему свою ножку, которую вообще ревниво оберегает ‹…›, а ножка испанки – мала, узка и очень нежна».
