Поднялись по ступенькам, вошли во дворец, замерли в нерешительности.
— Сюда!
Встали рядком, не понимая еще, зачем их пригласили. Смотрели на картину.
Боевики привели заложницу, молодую, симпатичную девушку, которая испуганно оглядывалась по сторонам.
— Пусть там стоит!
Девушка замерла, боясь пошевелиться.
— Мне нужны машина и самолет. Через час, — сказал Осман. — Если их не будет… — Он оглянулся на женщину и на портрет. — Если транспорта не будет, то я… я зарежу заложницу или порежу картину.
Заложница вздрогнула, хотя, кажется, не поняла, о чем он говорит. Но поняла, что ее не ждет ничего хорошего.
Женщина на картине продолжала приветливо улыбаться. Ей не страшно было умереть. Она уже умерла — триста лет назад.
Осман встал и подошел к заложнице. В руках у него был нож.
Он ухмыльнулся нехорошо, ухватил заложницу за волосы, откинул ее голову назад, открыв шею, и провел лезвием поперек горла, имитируя казнь.
Девушка испуганно вытаращила глаза и мелко задрожала. Она уже готова была принять смерть. Но это была еще не смерть!
Все напряженно затихли. Журналисты замерли и даже забыли снимать «картинку».
Осман оскалился… Поднял нож и, чиркнув, отрезал заложнице волосы под самые корни, так, что показалась кожа. Поднял их с пола, отбросил под ноги.
И все вдруг поняли, что он не шутит. Что он может, что готов точно так же перерезать ей горло. И так же, как волосы, бросить им под ноги ее голову.
Осман повернулся и подошел к картине. Встал, расставив ноги, взглянул на портрет, который не вызвал у него никаких эмоций, — баба как баба. Как заложница. Не всё ли равно… Смачно плюнул в картину. И по лицу, по глазам, по губам неизвестной женщины потекла, стала сползать вязкая от табака слюна. И это было страшно. Ужаснее, чем когда Осман грозил ножом заложнице. Вот так, при всех, публично плюнуть в мировой шедевр… Значит, он может и ножом… и облить бензином. Он может всё что угодно!
Дама на портрете безучастно смотрела на мир, на журналистов, по ее лицу текла слюна, а она чему-то улыбалась.
— Повторяю, передайте всем, что через час я убью заложницу или порежу картину. Я еще не решил, что сделаю…
Репортеры разнесли информацию. Телевизионщики передали на спутники «картинку». И во всем мире увидели девушку с запрокинутой головой и беззащитной голой шеей, у которой блеснул нож. Увидели мировой шедевр, по которому что-то сползало и капнуло на пол.
Портрет узнали. Так это же Мане! Трудно поверить, что такое возможно…
Осман демонстративно посмотрел на часы.
Это был его миг славы — его увидел и узнал весь мир. Он сидел в царском кресле и самодовольно ухмылялся. Он действительно был готов исполнить свою угрозу, потому что настоящий мужчина не должен отступать от своих слов. Если он сказал, то должен сделать! Так учили его с самого детства. Это было страшный ход. Шантаж планетарного масштаба.
— Что он творит гад, что творит! Где идет «картинка»?
— По всем новостным каналам. И по Интернету.
— Какого хрена? Вы что, не могли закрыть передачу?
— Люди Османа отсматривают трансляцию CNN, чтобы контролировать ситуацию. И потом, там иностранные репортеры. Мы не можем им приказать…
— Не можете? А что вы можете?!
На кремлевские телефоны, в Администрацию Президента, в Министерство культуры, на все доступные номера стали поступать звонки со всего мира.
— Как вы допустили, чтобы такое…
— Что вы делаете…
— Это же Мане.
— Заложница…
— Вы не можете допустить, чтобы в прямом эфире…
Звонки, звонки, звонки…
— Прямой провод из канцелярии Белого дома. Просят принять меры…
— Звонок Генерального секретаря ООН. Он выражает тревогу…
— Приемная канцлера Германии. Это их заложница! Немка. Они требуют выполнить условия…
Весь мир сошел с ума.
— Он переиграл нас.
— Кто?
— Этот сукин сын! Этот… как его…
— Осман.
— Он сделал нас! Если теперь перед камерами он убьет девушку или порежет картину, то на нас ополчится весь мир. Не Осман — мы станем варварами. Что он требует?
— Самолет.
— Ну так дайте ему самолет!
— Но…
— Готовьте, готовьте борт, вашу мать!
— Мы не успеем…
— А вы успейте! Вы наизнанку вывернетесь, но успейте! Если что, снимите пассажиров с рейса и освободите борт…
Пятьдесят пять минут… Пятьдесят шесть… Пятьдесят семь… Пятьдесят девять… Осман встал, подошел к заложнице. Поднял руку — показал всем часы.
Журналисты замерли. В зал вбежал человек и крикнул:
— Борт будет готов через пятнадцать минут!
Осман покачал головой. Он был мужчина и должен держать слово.
Заложница закрыла глаза и шепотом молилсь.
Но Осман прошел мимо нее к картине, глянул на нее, вытащил из ножен нож…
— Не надо! — не сдержавшись, крикнул кто-то из журналистов.
Осман быстро оглянулся, взмахнул ножом. И широко, радостно улыбнулся. Как пацан… Это был его день. Теперь за ним наблюдали миллионы зрителей.
— Я ждал час. Самолета нет, — сказал он и спокойно, расчетливо воткнул нож в середину полотна, в самое лицо нарисованной женщины.
Холст хрустнул, подался и разошелся. Нож вошел в картину легко и почти по рукоять. Ведь это был всего лишь портрет, а не живой из плоти человек. Осман просто не рассчитал силу…
Он медленно, не спеша, повел нож вниз. А потом вверх. Он резал картину лентами, которые падали и свешивались к полу. На одной такой повисшей полосе были видны глаза. А на другой бессмысленно застывшая улыбка.
И весь мир вздрогнул! На их глазах резали словно живого человека. Знакомого или родственника.
Содрогнулись художники и искусствоведы, до последнего не верящие… Это было невообразимо! Ахнули коллекционеры, политики, простые люди.
Все вдруг поняли, осознали, что в России творится что-то ужасное, что-то невозможное, что-то выходящее за рамки здравого смысла!
Через пятнадцать минут к Зимнему дворцу подали микроавтобус. А на взлетную полосу в Пулково выгнали заправленный под завязку борт, из которого только что вывели удивленных, возмущенных, ничего не понимающих пассажиров…
Этот раунд Осман выиграл. Вчистую!
* * *
На первом этаже что-то происходило. Слышались голоса, шаги. Схватили и увели женщину-иностранку, потом привели обратно. Она еле шла на подгибающихся ногах, а волосы у нее были отрезаны.
