Два бэтээра. Встали, перекрыв проезд, крутят башнями.
Нормальная неразбериха, которая всегда случается в начале подобных операций, когда к месту происшествия прибывают все, кто нужен, кто лишний и кому не лень. Это потом всё устаканится, упорядочится и переподчинится единому штабу. А пока…
— Куда ты лезешь?
— Мы телевизионные корреспонденты канала «Евроньюс». Мы готовим репортаж… Согласно конвенции о свободе слова вы обязаны..
— Пошел вон отсюда! Петров!
— Я!
— Какого рожна ты пускаешь сюда всякую шваль? Был же приказ — всех нá хрен!
Но дальше снова прорываются какие-то люди.
— Я из отдела культуры!
— Тебе-то что надо?
— Там культурные мировые ценности, мне необходимо!..
— Я депутат Государственной думы, мне надо пройти в штаб. Где у вас тут штаб?
А черт же его знает. Если он вообще есть!
И еще ротозеи на набережной, мостах и площади, с фотоаппаратами и телефонами, а кто-то с театральными биноклями. Зрелище.
А для кого-то нет. Кто-то ищет не пришедших домой родственников.
— У меня дочь ушла. Она, наверное, там… Кузнецова Марина. Где мне узнать?
А кто знает? Никто не знает.
— Там наши дети. Целый класс!..
А может, не там. Может, им повезло, они успели…
— Успокойтесь, мамаша, не плачьте раньше времени, может, всё еще обойдется… Петров, твою мать!
— Я!
— Какого хрена! Я же сказал: никаких гражданских…
А они всё равно идут, прорываются, бродят, спрашивают, рыдают. Но никто им ничего не может сказать, потому что нет еще списков, нет горячей линии телефона… Ничего еще нет.
Но есть ощущение катастрофы. Невозможной, грандиозной, потому что Зимний дворец, потому что сотни заложников…
И скоро все узнают и замрут в ужасе и ожидании.
Весь Питер. Вся страна.
И весь мир…
* * *
Тишина. Страшная.
Более страшная, чем если бы все кричали и рыдали. Потому что все поняли свою обреченность. Человек кричит, пока еще не осознал, не принял, пока надеется.
Так молчат люди, идущие к эшафоту, так молча умирают вставшие на расстрел перед рвами, заполненными агонизирующими телами. Они уже перегорели, смирились…
Люди сидят тихо рядами, лишь иногда кто-то всхлипывает или что-то шепчет соседу. Каждый сам по себе, но теперь уже вместе. Возможно — до конца…
Женщина рядом со мной:
— Я думала Эрмитаж посмотреть, картины, детей привезла. А тут… Петька-то убежал. Я ему сказал «беги», и он успел. Он шустрый, а мы с Любочкой здесь…
Люба сидит тихо, прижавшись к маме. Не плачет, смотрит испуганными глазенками вокруг. Ей страшно, но и любопытно: столько сидящих людей, таких непохожих, в разной одежде…
— Кто в туалет? Давай собирайся. Потом не поведем.
Начали подниматься на ноги. Это же люди, а физиологию никто не отменял. И терпеть дальше уже нет мочи.
И ему надо встать. Не для того, чтобы сходить, а чтобы осмотреться.
— Давай пошли!
Небольшая колонна двинулась между рядами оставшихся сидеть.
— Быстрей шагайте, а то я передумаю!
— Мы не можем. Смотрите, тут инвалид, — указал кто-то на него, потому что инвалид — это он.
Идет, выворачивая, подволакивая ноги. Скрюченные пальцы. А главное, взгляд, немного отсутствующий, непонимающий, отстраненный. И лицо в подсохшей крови.
— Мне плевать, что инвалид. Тащите его быстрее.
Подхватили под руки, повели, торопясь, так что ноги переступать не успевают.
— Ну, шевелись!
Психует боевик, не самая достойная служба ему заложников на горшок водить. Ткнул прикладом кого-то ближнего в спину, но не сильно, так, для демонстрации.
Дверь. Что за ней?..
Вошли в зал. Пустые стены с выцветшими квадратами и прямоугольниками чуть более светлых обоев. Окна заставлены картинами. В углу боевик с пулеметом лежит на разбитой тахте за баррикадой из скульптур. В другом углу еще парочка. Развалились в креслах с автоматами на коленях. А кресла-то не простые, кресла царские, на которых, возможно, еще члены монаршей семьи сиживали. Богато устроились ребята.
Следующий зал. Какая-то гора металла на полу. Подле на коленях стоят террористы, что-то перебирают, показывают, хохочут.
Так это же монеты! Похоже, добрались до нумизматической коллекции! Перебирают кругляши, перебрасывают друг другу, даже не догадываясь об их ценности. Или догадываются?
Рядом с ними какие-то длинные тюки из прорезиненной ткани. Один наполовину заполнен. Чем? Скорее всего, монетами. И еще, наверное, подсвечниками и другим «железом» из драгметаллов.
Один встал, подошел к тюку, сыпанул в него полную пригоршню монет. Берут, похоже, те, что из серебра или золота.
Точно. Второй радостно поднял, показал царский рубль. И еще один.
— Ого! Золотой! — одобрительно загудели бандиты. — И еще усерднее стали рыться в горе денег.
«Медяшки» они брезгливо отбрасывали, хотя каждая такая медяшка могла быть… Ну и хорошо, что отбрасывают, хоть что-то сохранится… А то, что не сохранится, — это куда?.. И как?..
— Шагай, проходи!
Дверь в небольшое помещение понятного назначения, потому что сразу в нос шибануло. Значит, сюда.
По углам и вдоль стен мокро и гадко. А в центре можно свободно проходить. Пока еще люди пытаются соблюдать хоть какие-то приличия, не гадить под ноги. Потом, возможно, им станет всё равно, потому что свободного пространства не останется.
— Поторапливайтесь. — Боец брезгливо морщится, вдыхая запахи.
— Мы что же, прямо здесь должны? А туалет?
— Здесь вам туалет. Кто не хочет — пошли обратно.
— Но мы… Тут же мужчины. И женщины.
— Ну и что? Давай, оправляйся по-быстрому, мне ждать некогда. — Дёрнул автоматом.
А что, если его сейчас? И автомат… Легко… Но что дальше? А дальше ничего! Дальше десятки боевиков, заложники и картины.
— Время пошло!
Пленники разошлись. Женщины — направо, мужчины — налево.
Стараясь не глядеть друг на друга, пристроились как смогли, боясь, стесняясь издать лишние звуки. Ужасно всё это! Стыдно! Гадко! И бумаги нет! Нет бумаги! Растерялись… Но кто-то догадался, снял с себя, разорвал на полосы рубаху. И другие тоже последовали его примеру.
И «инвалид» тоже присел, но не сразу, потому что долго возился скрюченными пальцами, расстегивая штаны. Ему хотели помочь, но он испуганно замотал головой — я сам, сам! Отошел чуть подальше. Присел возле батареи, там, где шаровой кран. А на кране запорная ручка. Синяя, длинная… Слава богу, не «бабочка». Напрягся, мучительно перекосив лицо. И все отвернулись — неудобно стало.
