– Это не я, – сказала Рамона и погладила ее по руке.
Мира поняла не сразу. Но она достаточно долго прожила в лесу и привыкла пить пиво, не задавая лишних вопросов. Отпивая из стакана, она слышала, как за ее спиной люди в черных куртках безмолвно поднимают свои стаканы. В Бьорнстаде не часто благодарят друг друга. И не часто просят прощения. Но так они хотели показать, что в этом городе есть еще те, кто может удержать в голове две мысли одновременно. Что можно хотеть набить морду спортивному директору и при этом не дать в обиду его ребенка.
А еще – что они уважают чокнутую бабу, которая входит сюда без страха. Неважно, кто она.
Мимо «Шкуры» прошел Роббан Хольтс. Он остановился у двери, улыбнулся сам себе. И пошел дальше. Завтра ему на работу.
Давид лежал на кровати с двумя любимыми людьми и смеялся. Его девушка пыталась придумать малышу имя. Все они, на взгляд Давида, больше подходили персонажу из мультфильма или чьему-то прадедушке. Но всякий раз, когда он сам предлагал какой-то вариант, она спрашивала: «Почему?» – а он просто пожимал плечами, бормоча: «Ну не знаю, красиво», и тогда девушка гуглила это имя вместе со словом «хоккеист» и все понимала.
– Я в ужасе, – признался он.
– Вообще-то совершенно непостижимо, как этот мир позволяет нам без всякого спросу брать на себя ответственность за совершенно нового человека, – засмеялась она.
– А вдруг мы будем ужасными родителями?
– А вдруг нет?
Она задержала его руку на своем животе, обхватила пальцами его запястье, постучала по стеклу часов.
– Скоро у тебя будет кому их передать.
Жанетт долго стояла у забора, не веря своим глазам.
– Вот это да. Собственный питомник, прямо как ты мечтала. Когда ты в детстве болтала об этом, я не верила, что у тебя получится.
Адри расправила плечи, хотя слова подруги ее и задели:
– Да что там, едва концы с концами свожу. Если страховые премии повысят, придется раздать собак и закрыть питомник. Но он мой, что верно, то верно.
Жанетт коснулась ее плеча.
– Он твой. Я горжусь тобой. Так странно… иногда я жалею, что вернулась сюда, а иногда думаю, что мне вообще не следовало отсюда уезжать. Понимаешь?
Адри, привыкшая выражать свои мысли просто, ответила:
– Не-а.
Жанетт улыбнулась. Ей не хватало этой простоты. Когда они ушли из хоккея, Адри подалась в лес, а Жанетт уехала в Хед и нашла там небольшой боксерский клуб. Когда Адри выкупила это старое крестьянское хозяйство, Жанетт переехала в город побольше и начала заниматься единоборствами, всеми возможными видами. Когда Адри завела первых щенков, Жанетт участвовала в своих первых боях. Промелькнул год, и она стала профессиональным бойцом. Потом начались травмы, она выучилась на учителя, чтобы было чем заняться, пока выздоравливаешь, а когда выздоровела, оказалось, что она неплохой учитель, а боец из нее уже не тот. Инстинкт пропал. Когда умер отец, и брат уже не мог один заботиться о матери, Жанетт вернулась. Думала – на несколько месяцев, но она до сих пор здесь: учитель в школе, и снова – часть этого города. Это место каким-то странным образом тебя не отпускает. С одной стороны, у него есть все возможные недостатки, их реально много, но есть и несколько достоинств, но они настолько хороши, что просвечивают через все это дерьмо. Из достоинств – в основном люди. Суровые, как лес, непрошибаемые, как лед.
– Можно снять у тебя какой-нибудь сарайчик? – спросила Жанетт.
Давид позвонил в дверь Беньи. Открыла мать – уставшая, только что вернувшаяся с работы. Сказала, что не знает, где сын. Может, у сестры в «Овине», в Хеде. Давид поехал туда. Катя стояла в баре, она немного помедлила, но в конце концов сказала, что не знает. Он видел, что она врет, но допытываться не стал.
Когда он вышел на улицу, один из охранников его окликнул:
– Ты же тренер, да? Ищешь Беньи?
Давид кивнул. Охранник указал на ледовый дворец.
– Они тут мимо проходили с приятелем. У них коньки были с собой, на озере лед уже не тот, так что, наверно, они на коробке за стадионом.
Давид поблагодарил его. Завернул за угол, на улице было темно, мальчики не видели его, зато он их видел. Беньи и второго парня. Они целовались.
Давида затрясло. От стыда и омерзения.
– Сарайчик? Зачем? – спросила Адри.
– Хочу открыть клуб единоборств, – сказала Жанетт.
Адри ухмыльнулась:
– В этом городе принято играть в хоккей.
Жанетт вздохнула:
– Знаю. Господи, да все это знают. Но после того, что случилось… не думаю, что люди здесь должны меньше заниматься спортом. Наоборот. Я не очень сильна в других видах спорта, но в единоборствах немного секу. Могу дать это детям.
– Единоборства? Сплошное мочилово, зачем это надо? – подколола ее Адри.
– Это не мочилово, это ТОЧНО ТАКОЙ ЖЕ СПОРТ, КАК… – завелась Жанетт, хотя в глубине души знала, что Адри не надо объяснять, чем она занималась и чего это ей стоило, потому что после каждого матча Адри всегда звонила первая и подробно расспрашивала, как прошел поединок.
– Ты часто вспоминаешь ринг? – спросила Адри.
– Ну так, примерно каждый день или вроде того, – улыбнулась Жанетт.
Адри мрачно покачала головой. Кашлянула.
– В этом городе играют в хоккей.
– Так можно мне занять какой-нибудь сарайчик или нет?
– ЗАНЯТЬ? Только что ты хотела СНЯТЬ!
Женщины переглянулись. Рассмеялись. В пятнадцать лет у нас были друзья. Иногда они возвращаются.
Когда Беньи и Кевин были маленькие, они тайком бегали в тренерскую и копались в сумке Давида. Дети как дети, они сами не знали, чего ищут, просто хотели побольше узнать о своем тренере, перед которым преклонялись. Однажды Давид застукал их – они сидели и восхищенно играли с его часами, пока Кевин не уронил их на пол, так что стекло треснуло. Давид влетел в комнату. Он редко терял самообладание, но тут он наорал на них так, что стены ледового дворца задрожали:
– Это были часы моего ОТЦА, чертовы сопляки! Слова застряли у него в горле, когда он увидел их лица. Он так потом толком и не избавился от чувства вины. Они никогда об этом не говорили, но Давид придумал ритуал, только для них троих. Иногда, может быть, всего лишь раз за весь сезон, когда кто-нибудь из мальчиков особенно отличался на льду, делал что-то экстраординарное, демонстрировал преданность и мужество, Давид давал ему свои часы, и тот мог носить их до следующего матча. Никто кроме Беньи и Кевина об этом не знал, но одну-единственную неделю в году, когда один из них удостаивался такой чести, в глазах друга он становился бессмертным. В эти семь дней все казалось значительнее и больше, даже само время.
