Ей о многом хотелось узнать, но она промолчала. Она не такая сестра. Если ему нужны расспросы, пусть позвонит Кате или Габи.
Петер закрыл дверь. Они с Маей стояли одни. Дочь взглянула на него:
– Кто тебя хочет вытурить – правление или родители?
Петер грустно улыбнулся:
– И те и другие. Но правлению будет проще, если этого потребуют члены клуба. Всегда проще, когда кто-нибудь отсидит за тебя твои штрафные минуты.
Она коснулась его ладоней.
– Я все испортила, я испортила все и всем, я все испортила… тебе… – всхлипнула она.
Он отвел волосы с ее лица и спокойно ответил:
– Не говори так. Даже думать так не смей. Никогда. Интересно, что эти сволочи подарят мне на прощание? Сраную эспрессо-машину? Да пусть запихнут ее себе в задницу!
Она захихикала – так же, как когда мама отпускала скабрезные шуточки, а папа смущался.
– При том что ты даже не любишь эспрессо. Еще в прошлом году говорил «экспрессо»…
Он уткнулся лбом в ее лоб.
– Мы с тобой знаем правду. Наша семья, ты и все хорошие, здравомыслящие люди знают правду. И мы добьемся справедливости, уж как-нибудь добьемся, обещаю. Я хочу… я просто хочу… ты не должна…
– Все в порядке, папа. Все нормально.
– Нет, не нормально! И никогда не будет нормально! Никогда, никогда не смей думать, что это нормально, то, что он сделал… я не хочу… я боюсь, Мая, я так боюсь, что ты подумаешь, будто бы я не хочу убить его… каждый день, каждую секунду… я так хочу этого…
Его слезы катились по щекам дочери.
– Я тоже боюсь, папа. Всего. Темноты и… всего.
– Как я могу тебе помочь?
– Люби меня.
– Всегда, Огрызочек.
Она кивает.
– Можешь тогда кое-что для меня сделать?
– Все что угодно.
– Давай сегодня поиграем что-нибудь из «Нирваны»?
– Все что угодно, только не это.
– Как тебе может не нравиться «Нирвана»?
– Я был слишком старый, когда они стали знаменитыми.
– Как можно быть слишком старым для «НИРВАНЫ»? Сколько тебе вообще лет?
Они засмеялись. Надо же, на что они способны – все еще могут рассмешить друг друга.
Мира сидела на кухне одна и слышала, как в гараже играют муж и дочь. Он уже Мае в подметки не годился, то и дело сбивался, а она подстраивалась под него, чтобы он не чувствовал себя дураком. Мира мечтала выпить и закурить. Но не успела даже посмотреть по сторонам, как кто-то положил перед ней колоду карт. Не обычных, а детских, тех, что были у них в трейлере, который они брали напрокат летом, когда дети еще не выросли. Сами дети давно перестали играть, потому что мама и папа никогда не могли договориться о правилах.
– Сыграем. Я, может быть, даже поддамся, – сказал Лео и сел напротив.
Он поставил на стол две бутылки газировки. Ему уже двенадцать, но он все же разрешил маме довольно-таки крепко себя обнять.
В обшарпанной каморке для репетиций на окраине Хеда горела одинокая лампочка, освещая парня в черном. Сидя на стуле, он играл на скрипке. Он не опустил инструмента, когда в дверь постучали. На пороге стоял Беньи, на костылях, с бутылкой в руке. Басист попытался подпустить соответствующей образу молчаливой загадочности, но его улыбка жила по собственным законам.
– Что ты тут делаешь?
– Прогуливаюсь, – ответил Беньи.
– Надеюсь, это не самогон, – улыбнулся басист, кивая на бутылку.
– Если ты собираешься жить в этих краях, тебе рано или поздно придется научиться это пить, – отвечал Беньи.
Наверно, в этих краях так говорят «ну, прости», подумал басист. Тут вообще, заметил он, принято общаться посредством напитков.
– Я не планирую тут жить, – заверил он Беньи.
– Никто не планирует. Все просто остаются, – сказал Беньи и запрыгнул в комнату.
Он не спросил про скрипку. Этим он и нравился басисту. Беньи был не из тех, кого удивляет, что у человека может быть много разных сторон.
– Я сыграю, а ты можешь станцевать, – предложил басист и нежно провел смычком по струнам.
– Я не умею танцевать, – ответил Беньи, не понимая шутки.
– Танцевать просто. Надо просто стоять неподвижно, а потом перестать, – шепнул басист.
Мышцы у Беньи все еще дрожали от усталости. Это помогает. В сравнении с этой дрожью внутри все спокойно.
Ану разбудил звонок, она пошарила рукой на полу, но звонил не ее телефон, а отца. Ана слышала его голос, как он одевается, продолжая разговаривать, берет собак и ключ от сейфа с оружием. Эти звуки – знакомая музыка, колыбельная детства. Ана ждала завершающих нот. Как захлопнется дверь и повернется ключ в замке. Как заведется старый ржавый пикап. Но ждала она напрасно. Вместо них раздался негромкий стук в дверь. Потом – его робкий голос, ее имя, вопрос из-за двери:
– Ана. Ты не спишь?
Она оделась прежде, чем он успел договорить. Открыла дверь. В каждой руке у него было по ружью.
– Подранок, где-то на северной дороге… Я, конечно, могу вызвать какого-нибудь бестолкового кретина из города… но зачем, когда у меня под боком первый после меня охотник в Бьорнстаде…
Ей хотелось обнять его. Но она сдержалась.
Парни лежали на полу в каморке для репетиций. Бутылка опустела. Они по очереди пели самые дурацкие застольные песни, какие только знали. Долго и громко смеялись.
– Что ты нашел в хоккее? – спросил басист.
– Что ты нашел в скрипке? – парировал Беньи.
– Чтобы играть, надо отключить мозг. Музыка – это отдых от самого себя, – ответил басист.
Слишком быстро, слишком очевидно, слишком искренне, так что Беньи не нашел как съязвить. Поэтому тоже сказал, что думал:
– Звуки.
– Звуки?
– В них все дело. Когда входишь в ледовый дворец. Все эти звуки, которые сразу узнаешь, если играешь. И… чувство, когда идешь из раздевалки на площадку, последний сантиметр, где пол превращается в лед. Первый шаг, когда толкаешься… как на крыльях.
Оба долго молчали. Не смея пошевелиться, словно лежали на стеклянной крыше.
– Если я научу тебя танцевать, научишь меня кататься? – улыбаясь, спросил наконец басист.
– Ты не умеешь кататься на коньках? Ты чё, серьезно? – крикнул Беньи так, словно басист признался, что не умеет намазать себе бутерброд.
– Я никогда не видел в этом смысла. Мне всегда представлялось, что с помощью льда природа намекает людям, чтобы держались подальше от воды.
Беньи засмеялся:
