Она поднялась среди урока и покинула класс. Даже учитель не возражал. Пересекла пустой коридор, зашла в туалет, встала перед зеркалом и со всей силы ударила кулаком по стеклу. Зеркало треснуло, болевой импульс достиг мозга только через несколько секунд, она заметила кровь прежде, чем почувствовала боль.
Беньи видел, как она вошла в туалет. До последнего пытался убедить себя пойти в другую сторону. Смолчать. Не вмешиваться. Но тут раздался удар, за ним треск и звон осколков, падающих в фаянсовую раковину. Беньи разбил слишком много зеркал, чтобы не узнать эти звуки.
Он постучал. Она не открыла.
– Я могу вышибить ее, а можешь открыть сама, тебе решать.
Она стояла, обмотав руку туалетной бумагой. Бумага медленно пропитывалась красным. Беньи закрыл за собой дверь, кивнул на зеркало:
– Плохая примета.
Мае наверно следовало бы испугаться, но у нее не было на это сил. Она даже ненависти не испытывала. Она вообще ничего не чувствовала.
– Похоже, мне терять нечего.
Беньи засунул руки в карманы. Они стояли молча – жертва и лучший друг. Шлюха и брат. Мая откашлялась, чтобы подавить рыдание, и сказала:
– Мне плевать, что ты хочешь. Я понимаю, что ты меня ненавидишь. Ты думаешь, я наврала и подставила твоего лучшего друга. Но ты ошибаешься. Ты чудовищно ошибаешься.
Беньи вынул руки из карманов, осторожно взял несколько осколков из раковины и кинул в мусорное ведро.
– Это ты ошибаешься.
– Иди в жопу, – прошипела Мая и направилась к двери; Беньи отскочил, чтобы ей не пришлось с ним соприкоснуться. Лишь спустя очень много времени она поймет, сколько уважения было в этом жесте.
Беньи говорил тихо – она сперва подумала, что ей послышалось:
– Это ты ошибаешься, Мая. Зря ты считаешь, что он все еще мой лучший друг.
До следующего урока у Жанетт оставалось полчаса, и, пока в коридоре было пусто, она решила забежать в туалет смыть с пальцев запах табака. Но замерла на месте при виде Маи, заплаканной, с окровавленными руками, как будто она что-то разбила. Не замечая учительницы, девочка бросилась к выходу.
В следующий миг туалет наполнил грохот: раковина сорвалась с кронштейнов и рухнула на пол, унитаз разлетелся вдребезги, мусорное ведро отправилось прямо в окно. В коридор высыпали взрослые и дети, но к тому времени внутри туалета все уже было методично уничтожено. Усилиями директора, завхоза и учителя физкультуры Беньи схватили и вывели из туалета.
Впоследствии в школе объяснят, что «у ученика с длинной и хорошо задокументированной историей агрессивного поведения просто случился нервный срыв». Скажут, оно и понятно, «учитывая его отношения с одноклассником, обвиненным в… ну… сами знаете».
Жанетт глядела на разгром, встретилась взглядом с Беньи, смотрела, как его уводят. Мальчик расколошматил сортир и не моргнув глазом принял наказание – отстранение от занятий и обязательство компенсировать ущерб, – лишь бы никто не узнал, что это Мая разбила зеркало. Она пролила достаточно крови, решил он. Из взрослых об этом знала только Жанетт, но она никому ничего не скажет. Она умеет хранить тайны.
Жанетт снова поднялась на крышу. И выкурила целую пачку.
Мира сидела у себя в кабинете, с головой зарывшись в выписки из дел о сексуальных преступлениях, она постоянно консультировалась с коллегами, она готовилась к войне. Гнев, горе, бессилие, жажда мести, ненависть, тревога, ужас – она чувствовала все сразу. Но услышав вибрацию телефона и увидев на экране имя дочери, сразу обо всем забыла. Три слова. «Можешь приехать домой?» Еще никогда ни одна мать не мчалась быстрее по этой глуши.
Мая сидела на полу ванной, смывая кровь с руки, и тут все, что копилось в ней все эти дни, наконец прорвалось наружу. Все, что она пыталась сдержать, стиснув зубы, все, что скрывала ради тех, кого любит, чтобы им не было так же больно, как ей. Она не может терпеть и их боль тоже. Еще и вины за чужое горе ей не вынести.
– Я не хочу, чтобы эти гады видели мою кровь… – шептала она маме.
– Иногда это необходимо. Чтобы они поняли, что ты – человек, – сквозь слезы говорила мама, крепко сжимая дочь в объятиях.
39
Что такое общество?
Амат заметил ее издалека. Такой дорогой машины ни у кого в Низине нет, и никто из тех, у кого есть такая машина, просто так в Низину не приедет. Из машины вышел водитель, уверенный в себе, плечи расправлены.
– Здорово, Амат. Знаешь, кто я?
Амат кивнул:
– Вы отец Кевина.
Отец Кевина улыбнулся. Посмотрел на Амата. Заметил, как мальчик поглядывает на его часы, считает, наверно, сколько зарплат его матери потребуется, чтобы такие купить. Глядя на машину, размышляет, какую комплектацию выбрал ее владелец. Отец Кевина помнил себя в этом возрасте, когда у него у самого не было ни гроша и он ненавидел всех, кто хоть что-то имел. Помнил, как воображал, будто владеет роскошной виллой, и мысленно обставлял ее эксклюзивной мебелью из каталога, который стащил из магазина, откуда его выгнали продавцы.
– Мы можем поговорить, Амат? Наедине… как мужчина с мужчиной?
Фрак сидел у себя в кабинете в глубине супермаркета. Стул скрипел под его массивным телом, ладонь подпирала лоб. Голос в трубке был грустный, но без сострадания:
– Ничего личного, Фрак. Но ты же понимаешь, мы не можем открыть в Бьорнстаде хоккейную гимназию после… всего этого. Нельзя, чтобы в СМИ это выглядело так, будто… ну ты понял.
Человек на другом конце провода – политик муниципального уровня, Фрак – предприниматель, но еще это мальчишки, которые когда-то вместе гоняли шайбу на озере. Иногда их разговоры звучат официально, иногда неофициально, сегодня – нечто среднее между тем и другим.
– Я отвечаю перед коммуной, Фрак. И перед партией. Ты же понимаешь?
Фрак понимал. Он всегда верил в сложные вопросы и простые ответы. Что такое предприятие? Это идея. Что такое город? Общность. Деньги? Возможности. У него за спиной, через стенку, кто-то стучал молотком. Фрак расширял свой магазин, потому что рост – это выживание. Предприниматель, который не идет вперед, не стоит на месте, а двигается назад.
– Ну все, давай, Фрак, у меня совещание, – извинился голос на том конце.
Фрак повесил трубку. Идеи больше нет. Хоккейной гимназии не будет. Что это значит? Когда Фрак был молод, в Бьорнстаде существовало три школы, теперь осталась одна. Если хоккейную гимназию откроют в Хеде, много ли пройдет времени, прежде чем закроют последнюю школу в Бьорнстаде? Если лучшие здешние юниоры будут целыми днями тренироваться в Хеде, по вечерам они скорее станут играть в хедской взрослой команде. Если бьорнстадская основная команда не сможет набирать лучших местных игроков, клубу конец. Ледовый дворец перестанут ремонтировать, не будет новых рабочих мест, которые могли бы стать естественным шагом к другим новшествам: конференц-залу и торговому центру, новому промпарку, удобным подъездным дорогам к автостраде и даже, кто знает, аэропорту.
