Беньи не ответил. Но весь сжался.
Утро понедельника почти не принесло в Бьорнстад дневного света, словно ему так же не хотелось просыпаться, как людям. Тучи низко плыли над головами в капюшонах, полными тяжелых мыслей.
В «вольво» сидела мать и изо всех сил убеждала дочь, что та не обязана никуда идти. По крайней мере, сегодня.
– Нет. Надо, – ответила дочь, гладя мать по голове.
– Послушай… я не знаю, что они там пишут в сети… – всхлипнула Мира.
– А я знаю. Поэтому я должна пойти. Будь я к этому не готова, я бы не стала заявлять на него в полицию. Теперь мне нельзя…
Ее голос сорвался. Ногти Миры отковыривали от руля крошечные кусочки резины.
– Не позволь им победить. Ты – дочь своего отца. Мая протянула руку, убрала с лица Миры упавшую прядь и ласково заправила за ухо.
– Своей матери. Прежде всего – своей матери.
– Любимая моя, я мечтаю, чтобы они сдохли. Убила бы их всех. Я всю контору на уши поставила, я не дам им ни единого шанса вы…
– Я должна идти, мама. Все будет намного хуже, пока не станет лучше. Мне пора.
И Мира ее отпустила. Потом поехала в лес, как можно дальше, включив музыку на максимальную громкость. Вышла и до крови разбила кулаки о дерево.
36
Самое простое и самое непреложное, что Давид знает про хоккей, – что матчи выигрывают командой. Сколь бы хороша ни была тактика тренера, чтобы она сработала, команда должна в нее поверить. В голове каждого игрока миллион раз должны отпечататься слова: выполняй то, что должен. Сосредоточься на своей задаче. Делай свое дело.
Давид лежал в постели рядом с возлюбленной, положив руку ей на живот.
– Думаешь, я буду хорошим отцом? – спросил он.
– Ты будешь мегазанудным отцом, – ответила она.
– Как мило.
Она зажала его мочку большим и указательным пальцами. Он так расстроился, что она захихикала.
– Ты возьмешь с собой на роды тактическую таблицу и вместе с акушеркой разработаешь стратегию потуг, потому что наверняка и в этой области можно побить какой-нибудь рекорд. Ты будешь думать, что кривые роста и веса – это такое соревнование. Ты станешь самым занудным, самым невыносимым, самым лучшим отцом на свете.
Он водил пальцем вокруг ее пупка.
– Думаешь, он… или она… думаешь, наш ребенок полюбит хоккей?
Она поцеловала его.
– Любить тебя, не любя хоккей, очень трудно, Давид. А не любить тебя еще в сто раз труднее.
Он лег на спину, она крепко оплела его ногами.
– А Кевин… Да и все остальное вообще. Я не знаю, что делать.
– Свое дело, дорогой, – шепнула она без тени сомнения. – Ты не можешь в это вмешиваться, ты не полицейский и не прокурор. Ты тренер. Делай свое дело. Не это ли ты всегда говоришь своим игрокам?
– Я не понимаю, что я должен, по-вашему, делать… – лепетал в трубку генеральный директор, он уже сбился со счету, сколько подобных разговоров он выдержал за это утро.
– Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ВЫ ДЕЛАЛИ СВОЕ ДЕЛО! – крикнула на другом конце Магган Лит.
– Поймите, следствие еще не закончено…
Магган брызгала слюной в микрофон:
– Знаете, что это такое? Это ЗАГОВОР против всей команды! Тут нет ничего, кроме ЗАВИСТИ!
– Но… я-то что могу сделать?
– Делайте свое дело!
Раздраженный и злой, Бубу сложил покрышки, развесил по местам инструменты и снял грязный комбинезон.
– Мне надо в школу, пап.
Хряк почесал бороду, посмотрел на сына и, видимо, хотел что-то сказать, но не знал что. Вместо этого просто кивнул:
– Поможешь мне потом доделать?
– У нас вечером тренировка.
– Сегодня? Но ведь сезон кончился!
– Это не обязательная тренировка. Но все будут. Это ради команды. Лит говорит, мы должны поддержать Кевина.
– Это говорит Лит? Вильям Лит? – Хряк в жизни не слышал, чтобы в семье Лит хоть кто-то хотел кого-нибудь поддержать, но по глазам сына понял, что споры чреваты конфликтом, поэтому тихо пробормотал: – Но не забудь, у тебя здесь тоже есть чем заняться.
Приняв душ, Бубу убежал. Анн-Катрин и Хряк смотрели на него из окна кухни. Они увидели Лита и еще как минимум десять юниоров. Они теперь повсюду ходили вместе.
– Мы должны с ним поговорить, я видела Маю в больнице, я ВИДЕЛА ее, и не похоже, что она врет… – начала Анн-Катрин, но муж покачал головой:
– Давай не будем в это вмешиваться, Анки. Это не наше дело.
Жанетт ощущала, как в животе все судорожно сжалось в темный ком, она пыталась побороть изжогу и мигрень, которые всегда наступали у нее от недосыпа.
– Я просто говорю, что мы должны обсудить это с учениками. А не делать вид, будто ничего не произошло.
Директор вздохнул, помахивая телефоном.
– Жанетт, ну пожалуйста, ты не понимаешь, как на меня давят. Мне все утро звонят. Родители словно с ума посходили. Они даже журналистам звонили! У нас нет на это ресурсов!
Жанетт хрустнула пальцами, как всегда, когда нервничала, – старая хоккейная привычка.
– Поэтому мы просто смолчим?
– Да… нет… мы… господи… мы просто… не будем поощрять слухи и пустые разговоры. Ну что не так с этими людьми? Почему нельзя дождаться результатов следствия? На что нам, спрашивается, суд? Не надо пытаться переплюнуть правосудие, Жанетт, это не входит в наши обязанности. Если… если то, что эта ученица сказала про Кевина… если это правда, то… она будет доказана. Если нет, то… то мы должны постараться не натворить глупостей.
Жанетт хотелось кричать, она еле сдерживалась.
– А как же Мая? Вдруг она сегодня придет?
Пока директор говорил эти несколько слов, его лицо успело трижды поменять выражение: уверенность – неуверенность – паника.
– Да не придет она. Не придет же? Думаешь, придет?
– Я не знаю.
– Не придет. Ну нет же? А она… ведь она не должна быть на твоих уроках?
– Нет, но у меня половина команды. Скажи, что мне делать?
Директор отчаянно взмахнул руками.
– А ты как думаешь?
Они сидели в столовой, тесно сдвинув стулья, почти соприкасаясь головами. Глаза Вильяма Лита вспыхнули.
– Блин, где Беньи? Кто-нибудь видел его?
Никто не знал. Лит упер указательный палец в стол.
– Моя мать договорилась, что сегодня всех отвезут в Хед, ясно? Едем прямо перед обедом. Об этом должна знать только команда. Если учителя будут наезжать, пусть говорят с родителями. О’кей?
