Я обнаружил немало просьб, записанных на автоответчике, чтоб я отозвался, когда приеду. Первые дни я только и делал, что накручивал телефонный диск. Было и следующее обращение, озвученное голосом Випера: «Прошу советского Пелама, сбежавшего на юг Белана, Чтоб сей достойный озорник, Мне позвонил в свободный миг».
Эти стихи мне не слишком понравились. Не ощущал я себя ни Пеламом, ни беглецом, ни озорником. И вообще это слово – «сбежавший» – звучало достаточно уничижительно. Поэт, несомненно, давал понять, что я намеренно удалился под сень кипарисов, пока он сам вышел на рандеву с Историей. Уже не в первый раз я почувствовал, что Саня не прочь меня уколоть.
Однако, когда я ему отзвонил, он был достаточно лаконичен. Выяснилось, что он припас действительно незаурядную новость: Борис Богушевич намерен вернуться. Об этом ему сообщила Рена. Кстати, она и просила Випера при случае меня известить.
Наш разговор во мне поселил самые смутные ощущения. Прежде всего, меня удивила его сдержанность – ни слова о том, как он провел боевые дни. Было не слишком приятно и то, что Рене понадобился посредник, могла бы и сама позвонить. Да и Борис меня огорошил. Он был одним из немногих людей, не затерявшихся в эмиграции. Напротив, стал заметной фигурой. А главное – из его выступлений следовало, что он распростился с неласковой родиной бесповоротно. И вот – пожалуйста! – что его ждет? Я вспоминал слова Мельхиорова: «Российской свободе не доверяй».
Эфир буквально бурлил и дымился – он был заряжен речами, исповедями, беседами, новостями, сенсациями. Частенько до меня доносился воркующий голос Марии Плющ, но он – я отмечал это с грустью – не вызывал ответной вибрации.
Вдосталь перекормившись словами, охотней всего я слушал музыку. Возможно, сегодня я бы поладил и с этой изменницей Сирануш. Теперь бы я не свалил в антракте из богомольной консерватории. Тем более был обещан Брамс. Я вспомнил вопрос Франсуазы Саган, ставший названием романа: «Любите ли вы Брамса?» О, да! С удовольствием послушал бы Брамса.
Впрочем, и музыка не избежала отчетливых гражданских мотивов. Ахматовский «Реквием» вдохновил композитора. Он был сыгран – и с немалым подъемом – оркестром Министерства внутренних дел.
Когда в мою звучную нирвану ворвался телефонный звонок, я выругался – всегда не вовремя. Естественно, это была Арина. Она осведомилась с обидой: в порядке ли мой автоответчик? Я буркнул, что иногда он буксует, пасует перед мощной энергией. Этот уклончиво льстивый ответ был принят – Арина сообщила, что в августе она мне звонила. Здоров ли я? Да, более-менее. Она сказала:
– Я думала, что тебя встречу.
– Где это?
– У Белого дома.
– Ах, ты там была?
– Ты меня поражаешь. Где же мне быть?
– Извини, ради бога. Глупый вопрос.
– И кого я там встретила?
– Контрабаса?
– Белан!
– Тогда – Курляндского.
– Ну что за шутки?!
– Ельцина?!
– Випера! Саню Випера! Можешь себе представить?
Я выразил свое восхищение:
– Замечательно. Место встречи – эффектное.
Арина прочувствованно объявила:
– Он очень созрел за это время.
– Что и говорить.
– Сильно вырос. Я очень обрадовалась ему.
– А он – я убежден – еще больше.
– Ой ли? Почему ты так думаешь?
– Мой ум аналитика мне подсказывает.
Арина была безмерно довольна. И одарила меня хохотком.
– Ну ты от скромности не умрешь.
Я сказал:
– Слава богу. С этим успеется.
Она вернулась к приятной теме:
– Встретиться через столько лет… И где! В самом деле – тут что-то есть.
– Что и говорить. Просто здорово. Веников уже знает об этом?
– Белан! Не выходи из границ. Я ведь могла с тобой не делиться. Очень уж было мне занимательно, как примешь ты такой поворот.
Я заверил, что все от нее приму. Хоть пулю в лоб. Она снова пришла в доброе расположение духа.
На этом стоило бы проститься, но ей, как видно, хотелось подробней просмаковать всю ситуацию. Она спросила:
– Ты очень занят?
– Как никогда. Вершится история, а люди продолжают сутяжничать.
– Тебе бы стоило однажды прийти на наш «Форум». Там звучит истинная музыка будущего.
В списке любимых моих изречений было одно – чрезвычайно уместное, – и я ввернул его в нашу беседу:
– Я вовсе не против музыки будущего, если только меня не заставляют слушать ее в настоящем.
– Ах, вот как? – проговорила она недовольно. – Сам придумал?
– Ну куда мне?.. Князь Вяземский.
– Вот уж нашел, на кого ссылаться. Он был убежденный консерватор.
– Возможно. Но далеко не глупый.
На этом наш живой диалог умер естественной смертью. Но на прощанье она посулила, что приобщит меня к прогрессу.
В последней декаде ноября в Москву вернулся Борис Богушевич. Вечером, приглашенный Реной, я снова вошел в знакомый дом.
Давно же я не был под этим кровом! Тогда я пришел проводить Бориса. Народу здесь было гораздо больше, теперь явились лишь я да Випер. Рена сказала мне, что ее брат не пожелал шумной компании. Он хочет сам присмотреться к людям.
Он изменился, и очень заметно. Черные волосы посерели, они приобрели непонятный, какой-то промежуточный цвет, кроме того, их стало меньше. Костистое лицо округлилось, пожалуй, и не только оно, под бежевым пушистым пуловером уже угадывался животик. В глазах, однако, спокойствия не было, стоило ему бросить взгляд – и сразу возник былой Богушевич.
Он взял мои плечи двумя руками – не то подержал их, не то потряс. Этакий скуповатый жест, обозначающий дружелюбие. Мужчины обходятся без сантиментов. Я спросил его, где же Надежда Львовна. Он сказал, что она осталась в Мюнхене – привыкла к новому ритму и стилю. С возрастом становится трудно резко поворачивать жизнь. Но он убежден, что все образуется. Время обладает способностью выделить приоритетные ценности.
Он протянул мне ее фотографию. Я нипочем бы ее не узнал. Куда подевалась ее сухопарость? И где ее короткая стрижка? В плетеном кресле близ розовой клумбы сидела полная рыхлая дама, на лоб ее падали куделечки. Даже профиль ее не выглядел птичьим. И вся она, подобно Борису, сделалась овальней, круглее, под стать очкам с притемненными стеклами. Я вспомнил растрепанную синичку, которая без конца повторяла: «Ну почему я должна уехать?» Похоже, она нашла ответ.
Я подкрепил оптимизм супруга. Бесспорно, мы скоро ее увидим. Слишком значительно то, что их связывает. Ее биография перевесит привязанность к новому очагу, который она сумела построить.
