Я почувствовал, что сильно волнуюсь.
– Учитель, – сказал я, – все обойдется. Вы будете жить. Нам всем на радость.
Он насмешливо посмотрел на меня и сказал:
– Сенсация! Поп яйца снес.
Я осторожно улыбнулся. Он рассмеялся и объяснил:
– Это такой палиндром. Не пугайся. Попробуй прочесть справа налево. То же самое, что слева направо. Все едино, мой мальчик, все едино! Спасибо тебе, что пришел. Иди.
Я чуть слышно сказал:
– До свиданья, Учитель.
Он внимательно меня оглядел смелыми седыми глазами.
– Прощай, сикамбр. Держись за трубу.
Спустя три дня Мельхиоров умер.
8
В летние дни девяносто первого держава все еще пребывала в аудиовизуальной горячке. Период длительной летаргии сумел-таки накопить в ее недрах шизофреническую энергию. Запасы оказались громадны.
Я тоже отдал дань лихорадке. Правда, голубому экрану я предпочел мой старый приемник, когда-то прошедший сквозь руки Випера. По крайней мере, не созерцаешь многих великолепных лиц. Тем не менее если б Вера Антоновна узнала о моем увлечении, она бы уверенно заявила, что я оказался не безнадежен.
Фатально, но именно игры с приемником вернули проснувшуюся гражданственность в ее исходное состояние. Однажды, странствуя по эфиру, я вдруг набрел на Марию Плющ.
Она была диктором радиостанции. Я не берусь судить и рядить о столь специфической профессии. Каждый возделывает свой сад. Но в голосе этой невидимки таился некий манкий секрет. Голос был так богат оттенками, так многокрасочен и щедр, что заменял саму Марию. Была в нем особая доверительность – о чем бы она ни сообщала и с кем бы она ни говорила, с политиком, рокером, акушеркой – она беседовала со мной.
Суть этого странного диалога была мне решительно безразлична. Я, словно в дачном гамаке, покачивался на знакомой волне. То было победой звука над смыслом. Я принимал условный сигнал, который будто спускал с поводка мое разогретое воображение. Отчетливо видел ее лицо и различал все ее стати.
Конечно, я хорошо понимал, что дама, которая вещает, пряча при этом свои черты, имеет немалые преимущества перед любою телезвездой. Она оберегает загадку. Это же нужно делать и мне.
Разумные мысли! Но проку в них чуть. Ограничители не в почете. Даже и трезвый человек испытывает против них раздражение. Мои связи помогли моей цели – я свел знакомство с Марией Плющ.
Я был наказан и – по заслугам. Не то чтобы мне предстала медуза. Напротив, вполне недурна собой, румянолица и черноброва. Но почти сразу же мне был явлен сокрушительный командирский нрав. Амбициозной категоричностью она мне напомнила Зою Вескую, но если непримиримая Зоя была радикальной социалисткой с сочной прудоновской начинкой, то сладкоголосая Мария – стойкой подвижницей феминизма. При первой же встрече она подчеркнула, что женщина может решительно все, ну а мужчина – остальное. И только. Я согласился, что это так, однако добавил, что остальное тоже имеет известную ценность.
Она фыркнула:
– Сексистский стилек.
Эти два слова я слышал часто. Почти любое мое замечание сопровождал такой комментарий.
Она просила меня соблюдать безукоризненную корректность, не называть ее «дорогой», помнить, что за подобный эпитет в цивилизованной стране сажают на скамью подсудимых. О том, что ей приходится быть предметом разнузданных домогательств, нечего даже и говорить.
Я сказал ей, что в этом не сомневался. Она небрежно махнула рукой – одно дело об этом догадываться, совсем другое – пройти сквозь строй. Чего ей не пришлось испытать? Разве только не били шпицрутенами.
– Кто же были эти подонки?
Она угрожающе ощетинилась.
– Не дать ли вам явки и адреса?
Я даже удивился, узнав, что Мария Гавриловна была замужем. Брак ее, впрочем, длился недолго.
– Муж был идиот. Я жила невостребованная.
Я выразил ей свое сочувствие и предложил меня навестить. С горьким всеведеньем усмехнувшись – другого она и не ждала, – она приняла мое приглашение. Едва кивнув, прошлась по квартире, критически ее изучая. Сначала забралась с ногами в кресло, потом постояла перед тахтой, сверля ее рентгеновским взором. Проинспектировала и ванную, пощупала мой махровый халат. После чего саркастически бросила:
– Типичная берлога самца.
Впрочем, бывала она в ней часто. При этом не дожидаясь зова. Истинная либертарианка не ждет, когда ее позовут. Меня даже несколько озадачивала целенаправленность наших встреч. Когда однажды я предложил ей сходить на прогремевший спектакль, она мне живо дала понять, что выпавший ей свободный час не станет тратить на культпоходы.
При этом она неизменно терзалась по поводу моей бездуховности. И впрямь, к чему ей ходить в театр, она с успехом творила свой – я был назначен на роль плебея, который топчет аристократку. Со вкусом она со мной обсуждала мои очевидные несовершенства.
Естественно, я старался понять, что же ее ко мне привязывает. Она отвечала неопределенно либо с надменным ликом отмалчивалась. Изредка, впрочем, не то страдальчески, не то патетически бормотала:
– Если б не эта бабская слабость…
Мне вспоминались слова Мельхиорова о том, что феминизм – не теория, он в сущности иммунный гормон, рожденный сегодняшней амазонкой в борьбе со склонностью к нимфомании. Учитель всегда тяготел к системности.
Смиренно и грустно я ей покаялся, что притомился на сладкой барщине. С презреньем она дала мне вольную. Я и на этот раз унес ноги.
Мое беспросветное холостячество сильно травмировало отца. Он повторял, что в сорок шесть лет уже пора мне определиться. Горько, что я не ищу ничего, кроме очередных впечатлений. Конечно, я мог бы ему сказать, что вековечный страх рутины лежит в основе любого поиска, но наша дискуссия завела бы в метафизический лабиринт – мы из него не скоро бы выбрались. Я лишь заметил, что образ жизни – в каком-то смысле лицо судьбы. Возможно, есть некая неизбежность в том, что живу я именно так. Он кипятился и уверял, что всякий передовой человек не ссылается ни на внешние силы, ни на собственную природу, ни на генетику, ни на рок – он осуществляет свой выбор. Я соглашался: да, разумеется, но этот выбор детерминирован. Отец хватался руками за голову: какая младенческая уловка – вот так уклониться от личной ответственности.
Он, безусловно, меня любил, один только он на всем белом свете, и я это хорошо понимал, но, думаю, что на этом же свете не было еще двух людей, столь непохожих, как я и он. И дело тут не в череде поколений, ни даже в этом фатальном отталкивании сына от своего отца, которое, верно, берет начало в таинственную минуту зачатия, просто-напросто мы были сработаны из разнородного материала. Должно быть, неведомый мне Шутник всласть поразвлекся, когда вдруг выбрал в мои родители энтузиаста.
