Я осведомился:
– Тоже лезгин?
– Нет, тот был тат, – сказала Асмик. – У нас в Баку все перемешалось. Мой Лятиф из Евлаха, азербайджанец. Панах – лезгин, Менашир – тат. Такой это город – какой-то ерш, так, кажется, говорят алкоголики. Мы тоже выпили в честь Сирануш. Вижу, Панах на нее смотрит. Не просто смотрит, а душно смотрит. Она, моя птичка, не знает, что делать, сидит – не дышит, глядит как ангел. А этот лезгин в нее впился глазами, пожирает, словно голодный тигр. Мамой клянусь, такое пламя идет от него, нам всем стало жарко. И с каждой минутой он распаляется все больше и больше, какой-то ужас! (Сирануш подтвердила это кивком.) Вай! Оглянуться я не успела, они ее вытащили во двор и начали вталкивать в машину. Сирануш зовет меня: «Асмик, спасай!» Я кричу: «Отпусти ее, проходимец!» Лятиф кричит: «Панах, ты мой гость!» Панах кричит: «Лятиф, клянусь честью, доставлю в целости, будет довольна!»(Сирануш серебряно рассмеялась.) Менашир кричит: «Не хватайся за руль! Всех раздавим!» Я кричу: «Сирануш! Теперь видишь, среди каких ишаков я живу?!» Едва-едва мы ее отстояли. Потом Лятиф мне устроил скандал, он из Евлаха, там все ненормальные. «Ты моих гостей назвала ишаками!» Я говорю: «Ишаки и есть. Даже за женщиной не поухаживали, сразу тащат ее в машину». Он мне на это отвечает, не отвечает, а рычит: «Каждый ухаживает по-своему». Вай! Что было! Он так взбесился, прямо на мне изорвал мою блузку, парень такой оригинальный… (Сирануш кивком согласилась с кузиной.) Тут я ему такое сказала… там была минута молчания.
Она вела свой рассказ вдохновенно, и было понятно, как все ей мило – и этот женский триумф Сирануш, и плов, который готовил Лятиф, друг сердца из пламенного Евлаха, и тат Менашир, и лезгин Панах, этот красавец и проходимец с оригинальными носками, пришедший в полную невменяемость. И даже то, что юный любовник порвал на ней блузку, ей тоже нравилось – все это было ее привычной, знойной, горластой бакинской жизнью, которая – кто бы это сказал – была в те дни уже на излете.
– Все хорошо, – сказал я лояльно, – что кончается хорошо.
– Это кончилось, но не сразу, – с глубоким вздохом сказала Асмик. – У нас есть общий двоюродный брат. Он живет в Армении, в Ленинакане. Его зовут Гриша Амбарцумович. Он запылал, когда это услышал.
Такое занятное сочетание уменьшительного имени с отчеством я воспринял сперва как шутку Асмик, но она объяснила мне, что в Армении такая форма давно узаконена.
– И что же сделал двоюродный брат?
– Что он мог сделать – страшно подумать. У него есть близкий друг Авасетик, мастер спорта и чемпион по штанге. Они клялись, что приедут в Баку, чтоб рассчитаться за честь сестры.
– Но честь, как я понял, не пострадала?
Сирануш загадочно усмехнулась.
– Допустим. Но Гриша Амбарцумович смотрит со своей колокольни, – голос скрипачки звучал как флейта. – Достаточно, что меня коснулись. Это не человек, а порох!
– Если бы вы его увидели! – Асмик даже воздела к небу полные мучнистые длани. – Красавец! Талия как у девушки. Размер ноги у него тридцать восемь.
Я сказал:
– Интересно было б взглянуть.
Сирануш бархатно улыбнулась и благосклонно пообещала:
– Когда он появится в Москве, я вас обязательно познакомлю.
Финальный аккорд, венец застолья! – пышная Асмик сварила нам кофе, а Сирануш принесла бананы (они были редкостью в Москве) и крутобокие гранаты. Отхлебывая из фарфоровой чашечки огненное густое зелье, она ввела меня в суть проблемы.
Из Лондона ей привезли концерт (не то Сибелиуса, не то Бриттена – я сразу забыл, окрестив для себя автора сонаты Бретелиусом по ассоциации с бретелькой – у каждого из нас свои образы). Она сделала собственную редакцию, которую и вручила однажды по легкомыслию и легковерию одному предприимчивому коллеге. Спустя довольно солидный срок этот честолюбивый малый издал сонату в своей редакции, но эта редакция ничем, ни-чем (гром и молния!) не отличалась от редакции Сирануш.
– Мои штрихи! – восклицала она. Ее смиренные очеса, тихо мерцавшие под ресницами, непримиримо заполыхали. – Моя каденция! И аппликатура – тоже моя! Какое бесстыдство!
– Вор! Негодяй! Грязный подлец! – бешено выкрикнула Асмик.
Я попросил ее успокоиться и, обратившись к Сирануш, осведомился о значении терминов. Она пояснила мне, что штрихи – указания для смычка, аппликатура – то же для пальцев, а каденция – это самое главное, в известном смысле – личное творчество, предмет ее гордости, виртуозный экспромт меж разработкой и репризой!
Вулканическая Асмик заныла и трагически заломила руки. Я снова призвал ее к хладнокровию и спросил Сирануш, кто засвидетельствует, что эти художественные находки принадлежали именно ей. Она сказала, что, когда этот гангстер вернул ей ноты, листок с каденцией, написанный ею собственноручно, так и остался вложенным внутрь. Кроме того, немало людей, в том числе и сам дирижер, знали уже о ее редакции. Нет сомнений, они это подтвердят. Конечно, проще было позволить Грише Амбарцумовичу приехать в Москву. Гриша едва не сошел с ума, узнав об этой жуткой истории. Друг его, штангист Авасетик, дал страшную клятву, что он размажет этого хищника по стенке. Но Сирануш не хотела крови и просила их сдать билеты в кассу. Однако сама она не отступит. И пусть она родилась в Москве, она остается восточной женщиной.
– Один приятель меня называл Сирануш де Бержерян, намекал на Сирано де Бержерака, – сказала разгневанная гурия. – И был прав. Хотя я и очень тихая, я по своей натуре – бретер. И я не прощу ему этой обиды.
– Вор! – повторила Асмик. – Вассак!
Сирануш объяснила, что это слово означает по-армянски «предатель». В шелковой пери таилась пантера. Бесспорно, неведомый мне Паганини затеял опасную игру.
Мало-помалу воспоминания, преобразившие на глазах мою элегическую хозяйку, ее отпустили, и к ней вернулось доброе расположение духа. Вновь стреловидные опахала прикрыли дымчатые глаза и каждый жест стал царственно томен. Она не спеша отправляла в свой ротик нежно алевшие зерна граната.
Я следил за ее точеной рукой и, не сдержавшись, сделал признание: эти музыкальные пальчики, розовые, как туф Еревана, вызывают эстетический трепет.
Она сказала:
– Верю вам на слово. Я там была лишь на гастролях.
Я умолчал, что не был там вовсе.
– В Москве родилась и в Москве живу, – сказала она не то виновато, не то выражая покорность судьбе, – естественно, когда не в поездках.
– Она себя загонит, загонит, – горестно выкрикнула Асмик, – то на Камчатку, то в Аргентину. Всем нужна, ее рвут на части.
– Ешьте, ради бога, гранат, – предложила мне прекрасная странница, – плод граната есть символ неподдельного чувства, цвет граната – цвет женского начала. Так утверждают на Востоке.
Я спросил: не потому ли она в красном платье? Она кивнула, и вновь я услышал звуки флейты:
