Она взглянула не то удивленно, не то печально и бормотнула:
– Нормально уже никогда не будет.
– А ты довольна браком Бориса?
– Не знаю, – она повела плечом. – Она порядочна, образованна, кажется, предана ему. Не знаю. Оба они измучены.
«Ты больше их», – подумалось мне.
Я поцеловал ее в щеку и медленно зашагал домой. Нелегкий вечер. Но, бог с ним, с вечером – главное, Борис на свободе.
Что может быть радостней? И тем не менее столь утешительная мысль не исправила моего настроения. И встреча была невесела, а пуще всего свидание с Реной лишило меня равновесия духа. Меня преследовал этот взгляд, он стал еще больней и тревожней.
Неожиданно для себя самого я снял трубку и позвонил Мельхиорову.
– Что-то стряслось? – спросил Учитель.
– Вернулся Борис. Я от него.
– Как ты нашел его?
– Он женился.
– Это естественное последствие его передряг, – сказал Мельхиоров. И помолчав, со вздохом добавил: – О счастье народное, много ты весишь. Недаром народ от тебя уклоняется. И так уж кладь его велика. Но что до того народолюбцам? Все тащат этот камешек в гору.
– Грустно, Учитель. И скучно, и грустно, – сказал я, дивясь себе самому.
– Уж не вспомнил ли ты пани Ярмилу? – спросил участливо Мельхиоров. – Не отрицаю, есть кого вспомнить. Женщина, созданная для страсти. Скажи мне, сынок, кем ныне ты полон, кто тешит тебя в часы досуга?
Я скорбно признался:
– Никем я не полон, ничто не тешит. И это тревожит.
– Я снова, выходит, попал в пересменку, – лирически вздохнул Мельхиоров.
Я сказал:
– Может, оно и к лучшему. Каждое новое знакомство связано с внезапными взрывами – либо происходящими в мире, либо – в моей собственной жизни. Никак не пойму, что безопасней.
– Сикамбр, ты – мистик? Это приятно. Мистики – люди особого склада. Не буду скрывать – пусть это нескромно – и сам я не чужд такой консистенции.
– Учитель, – спросил я, – что означает такая странная закономерность?
– Мистик не должен анализировать, – жестко произнес Мельхиоров, – мистик прислушивается к судьбе. Твоя удача или неудача – оценка зависит от взгляда на вещи – в том, что твоя психосфера сейсмична. Женщина – это тот сигнал, который тебе посылает почва, предупреждая о переменах и важных тектонических сдвигах. Но, может быть, не только сигнал. Возможно, что женщина – это твой щит. Приходит в предвиденье катастрофы и заслоняет тебя собой.
– Да, но она ее и притягивает.
– Такая двухполюсность тоже возможна. Важно лишь, какой полюс сильнее. Это как в шахматах – взрыв позиции может быть твоим шансом спастись.
Мы заговорили о шахматах. Я спросил, кто станет соперником Карпова.
– Соперником Карпова будет Каспаров, – уверенно изрек Мельхиоров. – Есть такой шустрый бакинский мальчик. Не завтра. Но каждый миг он усиливается. Да, Карпов могуч и ведает тайны, кроме того, он вошел в зрелость, читает позицию как никто. Но в мальчике – адская музыкальность. Не только бесовское чувство ритма – он ощущает каждый мотив, который вдруг начинает звучать по ходу меняющейся обстановки. А музыка шахматной доски – я все внушал вам – особая музыка. Либо она в тебе отзывается и ты попадаешь в ее поток и не боишься ему довериться, либо ты глух и делаешь ход из здравых общих соображений. Но этого мало, трагически мало, чтобы извлечь из позиции корень. А в мальчике есть этот камертон, он резонирует непроизвольно. Ну и – само собой – юг, кураж, молодость, колдовская молодость! Это не то, что твой собеседник, который превращается в пепел.
Я начал усиленно возражать:
– По-моему, вы – в отличной форме. А что касается тайны шахмат, то вы ее чуете лучше многих.
Мельхиоров покачал головой.
– «Отныне с рубежа на поприще гляжу и скромно кланяюсь прохожим», – продекламировал он печально. – Годы не проходят бесследно. Я больше умею, но меньше могу. Чертова старость! Она все ближе. Верхняя губа исчезает, словно уходит куда-то в песок, словно погружается в воду, словно всасывает ее злобно чвакающее болото. Не мне грустить о былой красоте, а все же анафемски это обидно! Ты помнишь, как жрали меня комары, я плакался о том тебе в Юрмале. Теперь они меня не едят, ушла из меня вся моя сладость. Что делать? Не зря говорят тинейджеры: мир – шар, а солнце – фонарь. Вот и все.
Так эпически говорил Мельхиоров, и я не знал, как утешить Учителя, вернуть ему боевой задор. Возможно, в том и был его умысел – слушая его скорбную речь, я вдруг забыл о своем нытье.
Утром следующего дня – солнце, впрочем, уже раскалилось – ко мне пришла журналистка 3. Веская. Ее натравил на меня мой приятель, которому я не мог отказать.
Зоя Веская была долговяза, угловата, но весьма миловидна. Впрочем, девушке в двадцать три года от роду совсем несложно быть привлекательной. Ее напористость и решительность были много выше обычных кондиций. Ей занадобилась моя консультация. Одна семья делила наследство. И – нужно ей отдать справедливость – оказалась незаурядным гадюшником. Зоя Веская точила перо, готовясь заклеймить эту свору.
Я сказал, что история заурядная. При делении наследства звереют. Не многие сохраняют достоинство. Особенно когда нет завещания. Но и оно не помеха разборкам. Я, разумеется, ей проясню, какие претензии справедливы, какие беспочвенны и бесплодны.
Она сказала, что дело не в этом. Права наследников ей – без разницы. Она бы хотела провентилировать принципиальную проблему. Эта история – только повод. В своей статье, даже в цикле статей, она собралась поставить вопрос об отмене института наследства.
Гром и молния! Я потерял равновесие. А вернув его, попросил разъяснений.
Зоя Веская, видимо, все продумала. Говорила она короткими фразами, заряженными порохом и энергией. При этом рукой рассекала воздух. Казалось, что она рубит головы тем, кто осмелился ей возразить. В желтых зрачках мерцал фанатизм.
Итак, институт наследства порочен. Он мерзок и отвратителен всюду, но в социалистическом обществе он попросту смешон и нелеп. Общество, созданное в борьбе за социальную справедливость, узаконивает свое расслоение. Одни молодцы вступают в жизнь, имея автомобили и дачи, другие начинают с нуля. Такое неравенство нетерпимо. Стало быть, после смерти владельца его имущество переходит в полную собственность государства. В этом случае молодые люди будут на старте в равных условиях.
Оказывается, у наших правителей есть и еще одна оппозиция! Третья! И я о ней не догадывался. Она святее и папы римского, и генерального секретаря, и всей его закаленной компании. Святее Афиногена Рычкова, готового грызть чужие гортани за обожаемый социализм. Полтинника не дам за того, кто покусится на дачку дочки, а также на все остальные цацки, которые ей однажды достанутся.
Но, если вдуматься, Зоя Веская, бесспорно, имеет свои резоны. То, что она сейчас изложила, – это и есть социализм в чистом виде – здесь он освобожден от теоретической мути, дышит той самой могучей страстью, которая его породила, – бессонной испепеляющей завистью.
