Я глубоко вздохнул.
Дом престарелых «Ясеневая ферма». Типичное название для заведений подобного рода – наводит на мысли о листопаде. Вывеска в пастельных желтых и голубых тонах – одно из самых унылых зрелищ, какие мне доводилось видеть. Да и само здание едва ли лучше, хотя ему, пожалуй, не больше двадцати лет. Светло-оранжевый кирпич, тонированные окна – все блеклое и невыразительное. Похоже, этот приют – вежливый эвфемизм смерти.
Я вошел в здание.
Передо мной открылось плексигласовое окошко, за которым сидела женщина.
– Здравствуйте, – обратился я к ней. – Я приехал навестить Мэри Питерс.
Она ответила мне профессионально приветливой улыбкой. Такая улыбка – явление современное. Раньше, скажем до появления телефона, никто так не улыбался.
– Это вы недавно звонили, верно?
– Верно. Меня зовут Том Хазард. Я был знаком с Мэри в Хакни, когда она была моложе.
Дежурная перевела взгляд на монитор и кликнула мышкой.
– Она вас ждет. Туда, пожалуйста.
– Спасибо, – поблагодарил я. Шагая по плитке с ковровым рисунком, я кожей чувствовал, что возвращаюсь в прошлое.
Мэри Питерс смотрела на меня покрасневшими и мутноватыми от старости глазами. Тонкие и белые, как пух одуванчика, волосы; набухшие вены – словно тропы на карте сокровищ. Тем не менее я узнал в ней женщину, с которой виделся в Хакни четыреста лет назад.
– Я тебя помню, – сказала она. – Помню, как ты приходил на ярмарку. Помню, какую трепку ты задал тому гнусному ублюдку.
– Мистеру Уиллоу, – уточнил я и снова как наяву увидел, как тот исчезает в облаке специй.
– Точно.
Она дышала хрипло, с присвистом, при каждом вдохе издавая какой-то скребущий звук. Вдруг она вздрогнула и скрюченными пальцами легонько погладила себе бровь.
– Часто голова болит. Вот.
– У меня теперь тоже бывает.
– Голова то болит, то нет. Давеча опять болела.
Я слушал ее с изумлением. И не лень ей еще разговаривать?! Она ведь уже лет двести как древняя старуха.
– Мне уж недолго осталось, – будто прочитав мои мысли, сказала она. – Потому я сюда и переехала. Риска никакого.
– Риска?
– Мне осталось самое большее года два.
– Откуда вам знать? Может, еще лет пятьдесят проживете.
Она покачала головой:
– Нет уж, лучше не надо.
– Как вы себя чувствуете?
Она улыбнулась, словно я сказал что-то смешное.
– Чувствую, конец близок. У меня целый букет хворей. Когда доктор сказал, что мне остались считаные недели, я поняла… Значит, год или два. Ну, самое большее – три. Вот я и решила: лучше уж перебраться сюда. Безопаснее…
Ерунда какая. Если она беспокоится о своей безопасности, зачем рассказывает всем и каждому про свой возраст?
В комнате мы были не одни. В креслах сидели другие пациенты, погруженные в разгадывание кроссвордов или в воспоминания.
– Роуз любила тебя безумно. Только о тебе и говорила. У меня был цветочный ларек, а они с младшей сестрой торговали рядом фруктами. Том то, Том сё. Том – всё. Она как встретила тебя, будто заново родилась. Совсем другая стала.
– Я очень ее любил, – признался я. – Она была такая сильная! Лучше ее я никого в жизни не знал.
По ее лицу пробежала тень сочувственной улыбки.
– В ту пору мне было худо. У меня сердце было не на месте.
Она оглядела комнату. Кто-то включил телевизор. На экране замелькали титры передачи под названием «Новая жизнь под солнцем». Ее герои – супружеская пара, владеющая испанским рестораном «Голубой марлин», – сосредоточенно промывали в кастрюле мидии.
Когда Мэри вновь повернулась ко мне, глаза ее глядели печально, а по лицу пробегала чуть заметная дрожь.
– Я встречала твою дочку, – вдруг сказала она.
От неожиданности до меня не сразу дошел смысл ее слов.
– Что вы сказали?
– Малышку твою, Мэрион.
– Мэрион?
– Совсем недавно. Мы лечились в одной больнице. Мой разум судорожно пытался постигнуть услышанное. Так в жизни часто бывает. Ждешь, ждешь чего-то – новости, события, человека, – а когда дождешься, обнаруживаешь, что не в состоянии осознать, что чаемое стало реальностью. За долгое время я привык к бреши, зияющей у меня в душе, и не верил, что она когда-нибудь зарастет.
– Что-что?
– В психиатрической больнице в Саутхолле. Я проходила там амбулаторное лечение: старая психопатка, которая являлась каждый день поплакать в жилетку доктору. А ее держали там постоянно. Мы с ней близко сошлись. Я ведь уехала из Хакни еще до ее рождения, верно?
– Откуда же вы узнали, что она моя дочь?
Она посмотрела на меня с недоумением – зачем задавать такие глупые вопросы?
– Она сама мне сказала. Она это всем говорила. Потому и оказалась в лечебнице. Ей, разумеется, никто не верил. Что взять с сумасшедшей? Иногда она лопотала по-французски и часто пела.
– Что она пела?
– Старые песни. Вернее, старинные песни. И, когда пела, часто плакала.
– Она все еще там?
Мэри покачала головой:
– Она ушла. Все случилось очень странно…
– Странно? В каком смысле?
– А в таком: однажды ночью она просто ушла. Тамошние пациенты говорили мне, что слышали ночью какой-то шум и суматоху. Я пришла на следующий день, а ее уже нет.
– Куда же она подевалась? Куда?
Мэри вздохнула и ненадолго задумалась. Потом заговорила – с грустью и смущением:
– Никто ничего не знал. Персонал как воды в рот набрал. Нам просто сообщили, что ее выписали. Но что случилось на самом деле, так и осталось загадкой. Вообще-то пациентам не докладывали, что творится в стенах лечебницы. Это было не принято.
Я не мог с этим смириться. Я столько лет лелеял надежду, и вот она вспыхнула, чтобы через десять секунд угаснуть вновь.
– Куда она могла уехать? Может, хотя бы намекала, куда собирается перебраться? Наверняка она что-нибудь говорила.
– Не знаю. Честное слово, не знаю.
– Она упоминала какие-нибудь места?
– Она много где бывала. Рассказывала о тех местах. Ездила в Канаду.
– В Канаду? Куда? В Торонто? Я тоже бывал в Торонто.
– Не знаю. Вряд ли. Сдается мне, она долго жила в Шотландии. У нее был шотландский акцент. Да и вообще, мне кажется, она много колесила по Европе.
– Думаете, она сейчас в Лондоне?
– Понятия не имею, ей-богу.
