– Прости, пожалуйста.
Иногда, когда Мэрион спала, Роуз ни с того ни с сего ударялась в слезы и просила меня подержать дочку; я повиновался. Частенько, отыграв целую ночь на лютне, я возвращался домой и с порога слышал ее рыдания.
Впрочем, не знаю, зачем я так подробно все это описываю. Подобная жизнь длилась всего лишь несколько месяцев. К концу лета Роуз снова стала прежней. Думаю, что я перебираю все эти детали потому, что они усугубляют мою вину. В глубине души я всегда понимал, что главным источником ее тревог был я сам. Из нас двоих сильным звеном всегда была Роуз: именно ей первой приходили в голову неожиданные идеи, она всегда лучше знала, что предпринять для нашего общего блага. Она вышла за меня замуж – вопреки всему, что ей обо мне известно, – потому, что чувствовала себя сильной.
Но стоило ей захандрить, как ее начинали одолевать сомнения. Даже если Мэрион благополучно переживет и младенчество, и детство, что будет с ней потом, когда она станет выглядеть старше собственного отца? Мы оба понимали, что на этот вопрос у нас нет ответа.
У меня был еще один повод для беспокойства. Если Роуз волновалась, что Мэрион умрет или повзрослеет раньше меня, я не меньше боялся как раз того, что она не повзрослеет. Вдруг она унаследует мою особенность? Вдруг в тринадцать лет перестанет расти? Я опасался за Мэрион потому, что слишком хорошо знал: у женщины нет иного способа доказать свою невиновность, как погибнуть на речном дне.
Я не спал ночи напролет, сколько бы эля ни выпил (и доза росла с каждым днем). Мысли о Мэннинге неотступно преследовали меня: наверно, он все еще жив и, скорее всего, обитает в Лондоне. Хотя мы ни разу с ним не сталкивались, я часто ощущал его присутствие. Иногда мне чудилось, что он где-то рядом, будто его злобный дух затаился в сумеречных тенях, в выгребных ямах или в единственной стрелке церковных часов.
Суеверия множились с каждым днем. Людям нравится представлять себе человеческую жизнь в виде плавной кривой, без особых извивов устремленной вверх – к просвещению, знаниям и толерантности; но, признаюсь, мне ни разу не довелось убедиться, что это именно так. Ни в нынешнем столетии, ни в том, которое я сейчас описываю. По восшествии на трон короля Якова суеверия расцвели пышным цветом. Король Яков, который не только написал «Демонологию», но и потребовал от переводчиков-пуритан «осовременить» Библию, немало способствовал разжиганию нетерпимости.
История учит, что невежество и суеверия способны пустить корни в сознании едва ли не каждого человека. И зародившееся в голове сомнение может очень быстро воплотиться в реальный поступок.
Словом, наши страхи росли. Как-то вечером в «Кабаньей голове» несколько посетителей обвинили своего товарища в поклонении дьяволу, и тут же завязалась драка. В другой раз я разговорился с мясником, который поведал мне, что отказался брать свинину у одного фермера, поскольку был уверен, что его свиньи – это «духи тьмы» и их мясо может растлить душу. Никаких доказательств у него не было, а мне вспомнился случай в Суффолке, когда местные жители судили, признали демоном и сожгли на костре свинью.
По понятным причинам мы не ходили в «Глобус» на «Макбета». Эта пьеса о политиках и сверхъестественных злых силах стала тогда самой популярной не случайно – повсюду только о ней и толковали. Любопытно, проявил бы сегодня Шекспир ко мне ту же доброту? Может, в нынешней обстановке он бы одобрил смерть Генри Хеммингса? Были у меня и более конкретные опасения.
В конце нашей улицы стали замечать хорошо одетого человека, который громко, с выражением, зачитывал диалоги из «Демонологии» и отрывки из Библии короля Якова. К тому времени, как Мэрион исполнилось четыре года, даже наши добрейшие соседи, Эзикиель и Холвис, косились на меня с подозрением. Возможно, они заметили, что я с годами не меняюсь, возможно, разница в возрасте между Роуз и мной стала бросаться в глаза. Роуз выглядела старше меня лет на десять.
Мэннинга мы больше не видели ни разу, но его имя я слышал частенько. Однажды на улице ко мне подошла совершенно незнакомая женщина и ткнула меня пальцем в грудь.
– Мистер Мэннинг мне про тебя говорил. Он всем про тебя рассказал… Слыхала, у тебя дочка растет. Надо было удавить ее, как только родилась. На всякий случай…
В другой раз, когда Роуз без меня гуляла с Мэрион, ее оплевали на улице за то, что она живет с «колдуном».
Чем старше становилась Мэрион, тем лучше она понимала, что происходит. Она была девочка умная и чуткая. В ее душе поселилась затаенная печаль. После того случая она разрыдалась. А когда мы с Роуз шепотом обсуждали наши невзгоды, она замирала, точно мышка.
Ради нее мы стали постепенно менять наш образ жизни. Старались больше не появляться вместе на людях. Стремились избегать ненужных вопросов. Нам это удавалось.
Поскольку Мэрион была незнатного происхождения, в школу она, как и другие девочки, не ходила. Но мы считали, что она обязательно должна научиться читать – это расширит ее кругозор и поможет укрыться от окружающей действительности. В то время умение читать оставалось редкостью, но я им владел. Меня растила мать, знавшая грамоту (пусть и французскую), и потому меня ничуть не пугала мысль о том, что девочку можно научить читать.
Мэрион оказалась проницательной и очень любознательной ученицей. Книг у нас было всего две, но она их обожала. В шесть лет уже прочитала «Королеву фей» Эдмунда Спенсера, в восемь – цитировала Мишеля Монтеня; сборник его эссе в английском переводе я когда-то давно купил в Саутуарке на ярмарке, работавшей по средам. Книга была подпорчена – страницы отклеились от переплета – и обошлась мне всего в два пенса. Увидев, к примеру, как Роуз касается моей руки, Мэрион могла заметить:
– Если счастливое супружество и впрямь существует, то лишь потому, что более походит на дружбу, чем на любовь.
Когда ее спрашивали, отчего она загрустила, частенько отвечала:
– В моей жизни было много страшных несчастий, большая часть которых так и не случилась.
– Монтень?
Она едва заметно кивала головой и роняла:
– Я цитирую других лишь затем, чтобы точнее выразить свою мысль.
Я догадывался, что это тоже цитата.
Однажды она прочитала кое-что еще.
Она любила спозаранку выходить на улицу поиграть. Однажды утром – я разучивал на лютне новую балладу Джона Дауленда «Лейтесь, мои слезы» – она вошла в дом с таким видом, словно ее отхлестали по щекам.
– Милая, что стряслось?
Какое-то время она молчала. Потом глянула на меня исподлобья и не по-детски серьезно спросила:
– Отец, ты – Сатана?
– Только по утрам, – расхохотался я.
Ей явно было не до шуток, и я поспешно сказал:
– Нет, Мэрион. Почему ты спрашиваешь?
Она показала мне почему.
На нашей входной двери кто-то нацарапал: «Здесь живет Сатана». Я ужаснулся, увидев надпись, но больше всего меня угнетала мысль, что ее видела Мэрион.
