– Добренького вам вечерочка, мистер Бёрбедж, сэр, – заискивающе произнес Дуб, опуская лютню.
– Похоже, не для всех он такой уж добренький, – отозвался Бёрбедж.
Я рассмотрел двух других. Один был круглый, как бочка, с более опрятной, чем у Вольстана, бородой. Изъяснялся он с такой заковыристой издевкой, что я догадался: он тоже актер. Похоже, он был изрядно пьян.
– Слышь, ты, пена на бычьей моче, а ну верни парнишке его лютню!
Другой мужчина был строен и хорош собой, несмотря на слишком маленький рот и зачесанные назад длинные волосы – прическа была ему не к лицу. Кроткие, как у коровы, глаза. Как и двое его спутников, он был одет в подбитый ватой, отделанный кружевом и застегнутый на все пуговицы камзол; хотя уже спускались сумерки, я заметил, что камзол отливал золотым шитьем. Сразу было видно: это представитель богемы, но далеко не бедствующий. Образ дополняла круглая золотая серьга в ухе. Я догадался, что передо мной актеры, и не просто актеры, а члены труппы «Слуги лорда-камергера».
– Тьфу ты… Ну надо же! Вы только посмотрите. Ад опустел: все черти явились в Бэнксайд, – сдержанно и язвительно произнес красавчик.
– Ох ты, Шекспир! Собственной персоной! – узнала красавчика Эльза.
Шекспир – это и правда был он – едва заметно улыбнулся.
Эльза повернулась к его толстому, как бочка, спутнику:
– Я и тебя знаю. Ты тоже Уилл, но другой. Уилл Кемп.
Кемп кивнул и с гордостью похлопал себя по животу: – Он самый. – Отдай лютню, – снова потребовал я, и на этот раз Вольстан понял, что проиграл. Он сунул мне лютню и дал деру.
Эльза насмешливо помахала ему вслед оттопыренным мизинчиком:
– Чтоб ты сифак подцепил, хрен поганый!
Все три актера захохотали.
– Да будет вам, пошли, выпьем по кварте в «Королевском пабе», – предложил Кемп.
Шекспир с хмурым неудовольствием глянул на приятеля:
– Ты – прошлогоднее, пропитанное элем яблоко.
Ричард Бёрбедж, не теряя времени даром, уже тискал Эльзу, и та нашептывала ему что-то в ухо.
Шекспир подошел ко мне.
– Вольстан – просто скотина.
– Верно, мистер Шекспир.
От него пахло элем, табаком и гвоздикой.
– Смотреть противно… Но Дуб – он и есть Дуб.
А что, парень, ты хорошо играешь?
Я все еще не пришел в себя и тупо переспросил:
– Хорошо?
– На лютне.
– Надеюсь, сэр.
Он наклонился ко мне ближе.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, сэр, – ответил я, решив держаться цифры, которую назвал Роуз.
– А выглядишь на пару лет моложе. И в то же время – на пару лет старше. Твое лицо – загадка.
– Мне шестнадцать лет, сэр.
– Ладно, неважно… – Он слегка покачнулся и оперся рукой о мою грудь, пытаясь удержаться на ногах. Я понял: он пьян, как и те двое. Но он вдруг выпрямился.
– Мы, акционеры «Слуг лорда-камергера», сейчас подыскиваем музыкантов. Я написал новую пьесу, «Как вам это понравится», но постановке необходимо музыкальное сопровождение: там много песен. И нам нужна лютня. Понимаешь, у нас был флейтист, но он умер от сифилиса.
Я молча уставился на Шекспира. В его глазах плясали два золотых огонька – отражения горевшего неподалеку факела.
Кемпу, судя по всему, надоело ждать. Он оттащил Бёрбеджа от Эльзы и бросил мне:
– Завтра в «Глобусе», в одиннадцать.
Не обратив на него внимания, Шекспир кивком указал на лютню:
– Сыграй-ка.
– Прямо сейчас?
– Пока железо горячо.
Эльза принялась напевать незнакомую мне непристойную песенку.
– Парнишка никак не очухается, бедняга, – с притворным сочувствием сказал Кемп. – Пошли.
– Нет, – отрезал Шекспир. – Пусть сыграет.
– Я не знаю, что играть.
– Играй, что душа подскажет. Считай, что нас тут нет. Будь верен сам себе.
Он шикнул на Эльзу.
Четыре пары глаз уставились на меня.
Я закрыл глаза и, думая о Роуз, заиграл мелодию, которую исполнял на днях, и запел:
То солнышко, что днем мне душу греет,
Сегодня хмурится, и радость враз хиреет,
И струны замирают под рукой.
Ее улыбка возвращает счастье,
А хмурый вид – осеннее ненастье…
Я смолк и оглядел обращенные ко мне лица четырех слушателей; они молчали.
– Эля нам! – вскричал Кемп. – Господи, дайте же мне эля!
– А мальчишка-то недурен, – промолвил Бёрбедж. – Песенка, правда, так себе, но на это плевать.
– Поет он тоже так себе, – вставила Эльза.
– Ты отлично играешь, – сказал Шекспир. – Приходи завтра в театр «Глобус». В одиннадцать. Двенадцать шиллингов в неделю.
– Спасибо, мистер Шекспир.
– Двенадцать шиллингов в неделю?
Роуз не верила своим ушам. Было утро. Перед работой мы ходили за водой. Роуз пришлось остановиться и поставить ведро на землю. Я поставил свое. Воду – для уборки, не для питья – мы брали из колодца в конце тропинки, почти в миле к северу от Оут-Барна и садов, так что без передышки было не обойтись. Утреннее солнце отливало зловещим розовым цветом.
– Да. Двенадцать шиллингов в неделю.
– Будешь работать на мистера Шекспира?
– Да. На «Слуг лорда-камергера».
– Том, вот радость-то!
Она обняла меня. Как сестра. Даже больше чем сестра.
Она вновь подхватила ведро с водой, и ее лицо затуманило облачко грусти.
– Что случилось?
– Боюсь, теперь мы тебя почти не увидим.
– Я буду приходить домой каждый вечер. В обход городских стен или через ворота.
– Я не про это.
– А про что же?
– Ты теперь заживешь другой, яркой жизнью, к чему тебе невзрачная рыночная торговка?
– Никакая ты не невзрачная, Роуз.
– Травинка не кажется невзрачной, пока не увидишь цветок.
– Кажется. Травинка всегда невзрачная. Ты вовсе не травинка.
– Ты, Том, не из тех, кто сиднем сидит на одном месте. Ты бежал из Франции. Бежал из Суффолка. И отсюда убежишь. Ты перекати-поле. С тех пор как мы поцеловались, ты боишься лишний раз на меня взглянуть.
– Роуз, если я когда-нибудь и сбегу, то не из-за тебя.
