– Не могу сказать.
– Ты – загадка, которую надо разгадать.
Тишина.
Запела птица.
– Том, тебя когда-нибудь целовали? – Я вспомнил ту первую ночь, когда она легонько поцеловала меня в губы. Она, словно прочитав мои мысли, уточнила:
– По-настоящему, Том?
Я неловко молчал.
– Поцелуй похож на музыку, – продолжила она. – Он останавливает время… У меня был роман, – просто сказала Роуз. – Как-то летом. Он работал в саду. Мы целовались и всячески забавлялись, но серьезных чувств я к нему не испытывала. Если кого-то сильно любишь, то, говорят, один-единственный поцелуй может остановить на лету воробья. Как ты думаешь, такое возможно?
Она опустила лютню на кровать и поцеловала меня; я закрыл глаза: весь мир исчез. Ничего не осталось. Ничего, кроме нее. Она была и звездами, и небесами, и океаном. Исчезло все, кроме этого крошечного осколка времени, в котором мы посадили росток любви. Потом поцелуй завершился. Я гладил ее по голове. Издали донесся звон церковных колоколов. Все в мире снова пошло своим чередом.
Лондон, настоящее время
Я стоял перед девятиклассниками. Снова. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Ложиться спать в четвертом часу утра – не лучшая стратегия для учителя. На оконных стеклах, словно драгоценные камни, сверкали капли дождя. Продолжая свой провальный урок на тему иммиграции, я начал с истории английского общества в конце правления династии Тюдоров, точнее говоря, королевы Елизаветы.
– Что вам известно о елизаветинской Англии? – задал я вопрос, а в голове тем временем мелькало: «Может, на сей раз имело смысл перебраться, скажем, на Сардинию? Или в лимонные рощи на Майорке? Или на пляжи Индонезии? Или на один из поросших пальмами Мальдивских островов, омываемых бирюзовыми водами?..» – Кто в ту пору там жил?
Руку подняла девочка:
– Люди, которые теперь уже умерли.
– Хорошо, Лорен. Кто еще хочет ответить?
– Те, у кого не было мобильников.
– Верно, Нина.
– Сэр Фрэнсис как там его.
Я одобрительно кивнул:
– Дрейк и Бэкон. Выбирайте любого. Но кого мы сегодня считаем самым выдающимся деятелем той эпохи?
На протяжении многих десятилетий я искренне сочувствовал тем, кто жаловался, что чувствует себя глубоким стариком, но только сейчас понял, что ощутить себя стариком может каждый. Для этого достаточно стать учителем.
Вдруг мой взгляд упал на мальчика, которого я никак не ожидал сегодня увидеть.
– Антон? А ты можешь назвать кого-нибудь из Елизаветинской эпохи?
Антон испуганно посмотрел на меня. Вид у него был виноватый.
– Шекспир, – чуть слышно пробормотал он.
– Да! То была эпоха Шекспира. Что же тебе известно о Шекспире, Антон?
– Он умер, сэр, – услужливо встряла Лорен.
– О, у нас прослеживается связная тема, да, Лорен?
– Я просто хотела помочь, сэр.
– «Ромео и Джульетта», – неуверенно обронил Антон. – А еще «Генрих Четвертый, часть первая». Мы его на уроках английского проходим.
Я пристально посмотрел ему в глаза, и он стыдливо опустил взгляд.
– Как тебе кажется, что он был за человек? Как он жил?
Антон молчал.
– Я хочу, чтобы вы поняли: Шекспир был живым человеком, как все мы. В том смысле, что он жил, как другие люди. Был человеком. В полном смысле слова. Не только писателем, но еще и бизнесменом, и продюсером; устраивал, как мог, свои дела с другими людьми. Как все, ходил по настоящим улицам под настоящим дождем, запивал настоящие устрицы настоящим элем. Носил серьгу в ухе, курил, дышал, спал и ходил в уборную. Обычный человек: руки, ноги и дурной запах изо рта.
– Но откуда вы знаете, сэр, чем у него пахло изо рта? – спросила Лорен, накручивая на палец прядь волос.
Как было бы здорово, если бы они могли это узнать, мелькнуло у меня. Но я, разумеется, лишь улыбнулся и упомянул об отсутствии зубной пасты; урок продолжался.
Лондон, 1599
Все лето и осень я играл на лютне в Саутуарке, часто допоздна. Если городские ворота уже были заперты, домой приходилось возвращаться кружным путем: шагал я порой больше часа.
Но вот погода испортилась, и народу изрядно поубавилось. В поисках работы я обошел все постоялые дворы, но постоянного места не нашел. К человеку, играющему при постоялом дворе, относились намного лучше, чем к уличному музыканту. Я осознал, что принадлежу к вымирающему и никому не нужному племени. Кроме того, здесь верховодила труппа, именовавшаяся «Слуги Пембрука», подмявшая под себя почти весь музыкальный рынок.
Прослышав, что я ищу работу, меня, едва стемнело, подкараулил возле пивнушки «Шапка кардинала» бородатый верзила скрипач Вольстан, прозванный в округе Дубом – то ли за свои габариты, то ли за то, что его лохматая шевелюра напоминала растрепанную бурей древесную крону.
Он сжал мне шею и крепко прижал к стене.
– Оставь ты его, – сказала Эльза, дружелюбная рыжеволосая проститутка, с которой я часто болтал по пути домой.
– Заткнись, девка! – бросил он и повернулся ко мне. Зубы у него сгнили, во рту виднелся лишь неровный ряд почерневших обломков. На меня повеяло дерьмом – если не от ближайшей сыромятни, то точно от него.
– Слышь, малый, не вздумай играть на этой стороне Бишопсгейта. Особенно в Бэнксайде. Иначе тебе крышка. Это все наше. Таким простофилям, как ты, здесь не место.
Я плюнул ему в лицо.
Он схватил лютню за гриф.
– Убери лапы!
– Сначала сломаю ее, а потом твои пальцы.
– А ну, отдай, ты, ворюга…
Тут на него налетела Эльза.
– Эй, Вольстан! Верни ему лютню!
Он размахнулся, готовый вдребезги разбить лютню об стену.
И тут раздался голос – роскошный, низкий, глубокий актерский голос:
– Стой, Вольстан.
Вольстан обернулся: позади стояли трое мужчин, которые, видимо, только что подошли.
– Вот те на! – взволнованно воскликнула Эльза (очень может быть, что она просто изображала волнение) и принялась неторопливо, точно вылизывающаяся кошка, разглаживать складки на платье. Весь этот район, по сути, был театром. Отнюдь не только подмостки. – Это же Ричард Третий!
Разумеется, то был не Ричард Третий. То был Ричард Бёрбедж, знаменитейший в ту пору лондонский актер, – это даже мне было известно. Выглядел он весьма грозно. Внешностью он ничем не напоминал будущих артистов-красавчиков вроде Эррола Флинна, или Тайрона Пауэра, или Пола Ньюмана, или Райана Гослинга. В наши дни ему даже при большом везенье вряд ли удалось бы кого-нибудь склеить, и ему не помогло бы даже самое современное приложение к очередному гаджету. Реденькие пегие волосы, бугристое, как у Рембрандта, лицо с неправильными чертами… Но у него было то, что высоко ценилось в Елизаветинскую эпоху и обесценилось в двадцать первом веке: аура. Некая могучая, труднообъяснимая духовная сила.
