Лондон, настоящее время
Три часа ночи.
Мне следовало бы лежать в постели. Через каких-нибудь четыре часа надо будет вставать на работу, в школу.
Увы, я понимал, что все равно не засну. Я закрыл сайт канала «Дискавери», на котором смотрел документальный фильм о венерке Мин – моллюске, живущем уже пятьсот семь лет.
Я сидел, тупо уставившись на монитор. При моей мигрени это вряд ли полезно. Но я с ней уже смирился. Это проклятие альбы. Что-то вроде боязни высоты, только мигрень вызывает не высота, а время. Калейдоскоп воспоминаний и беспорядочная смена эпох. Если постоянно испытываешь стресс, мигрени не избежать. А уж когда тебя угрожают пырнуть ножом, легче точно не станет. Кроме того, я заметил среди нападавших Антона, что тоже не улучшило моего настроения.
Я зашел на сайты Би-би-си и «Гардиан». Прочитал пару статей о разладе в американо-китайских отношениях. Комментаторы единодушно предсказывали скорый апокалипсис. Вот когда мысль о том, что тебе четыреста тридцать девять лет, служит утешением. Ты начинаешь понимать, в чем состоит главный урок истории: люди не способны извлекать уроки из истории. Двадцать первый век имеет все шансы обернуться дрянной версией двадцатого, но что тут поделаешь? Умы людей во всем мире под завязку набиты самыми противоречивыми утопиями. А это верный путь к беде, увы, слишком хорошо мне знакомый. Сочувствие к ближнему становится все большей редкостью, но это не новость. Мирная жизнь – штука хрупкая, как фарфоровая безделушка, и так тоже было всегда.
Почитав новости, я открыл «Твиттер». У меня нет в нем своего аккаунта, но мне очень интересны все эти разные мнения, мелочные перебранки, самонадеянность, невежество и порой мелькающее – тем ценнее – сострадание; мне нравится наблюдать, как язык постепенно дрейфует к некоей новой иероглифике.
Затем я сделал то, что делал всегда: вбил в поисковой строке Гугла «Мэрион Хазард» и «Мэрион Клейбрук», но не нашел ни одной свежей ссылки. Если она и жива, то не пользуется этими именами.
Затем я открыл «Фейсбук».
И увидел новый пост Камиллы.
«Жизнь – сложная штука».
И все. Больше ни слова. Под постом – шесть лайков. Я ей нагрубил, и меня мучила совесть. Неужели когда-нибудь – в энный раз задумался я – у меня будет жизнь, хотя бы отдаленно похожая на нормальную? Эти мысли подстегнула во мне встреча с Камиллой. В этой девушке была какая-то сила, находившая отклик в моей душе. Я с легкостью представлял себе, как мы с ней сидим рядышком на скамейке и наблюдаем за Авраамом. Просто сидим, молчим, и нам вдвоем хорошо. Я уже несколько веков не испытывал ничего подобного.
Вообще-то, мне следовало воздержаться от каких-либо действий. Но неожиданно для себя я нажал на значок «нравится» под ее постом и вдобавок написал в комментариях: «C’est vrai»
[10]. Едва на экране появилось мое имя, я вздрогнул: надо немедленно удалить свой коммент.
Но я его не удалил. Оставил как есть. И вернулся в постель, в которой, поскуливая во сне, уже дрых Авраам.
Долгие годы я убеждал себя, что тоска перевешивает память о кратких мгновениях счастья и длится куда дольше. С помощью нехитрых математических вычислений я пришел к выводу, что лучше не искать в жизни ни любви, ни дружбы. Надо стать островком в альба-архипелаге, отделенном от людского материка. Я понял: Хендрик был прав. Лучше не влюбляться.
Но недавно у меня возникло ощущение, что математика к чувствам неприменима. Стараясь защититься от боли, ты невольно преобразуешь ее в новый, более изощренный вид. Так что же, лучше молча терпеть боль? Нет, сегодня мне эту дилемму точно не разрешить.
Жизнь – сложная штука.
Эта истина ни для кого не секрет. Пока я медленно погружался в сон, эти слова рефреном звучали у меня в голове.
Лондон, 1599
Бэнксайд в ту пору был царством свободы. На специально отведенной территории за городскими стенами обычные законы не действовали. Собственно, там не действовали никакие законы. Дозволялось все. Торгуй чем угодно. Устраивай любые развлечения, даже самого сомнительного толка. Проституция. Медвежья травля. Уличные представления. Театр. Все что хочешь.
По сути, то была территория вольности. И я сделал для себя первое открытие: вольность воняет дерьмом. Разумеется, если сравнивать с днем нынешним, тогда дерьмом воняло повсюду, и в Лондоне, и вокруг Лондона. Но в Бэнксайде воняло особенно сильно. Причиной тому были многочисленные сыромятни. Стоило перейти через мост, и ты натыкался сразу на пять сыромятен, стоящих вплотную друг к другу. Как я узнал впоследствии, воняли они из-за того, что кожи дубились в фекалиях.
По мере моего продвижения запах менялся. Из мыловарен и клееварен несло жиром и костями животных. От людских толп – застарелым потом. Я открывал для себя целый новый мир зловония.
Проходя мимо медвежьего загона – по неведомой мне причине он именовался Парижским парком, – я увидел громадного черного медведя на цепи. Он казался самым несчастным на свете существом. Раненый, всклокоченный, смирившийся с судьбой, он сидел на земле. Медведь был здешней знаменитостью. Главной приманкой Бэнксайда. Звали его Сакерсон. В последующие недели и месяцы я не раз наблюдал, как он с налитыми кровью глазами и с капающей с клыков пеной отдирал когтями псов, вцепившихся ему в глотку, а толпа в лихорадочном возбуждении ревела и улюлюкала. Медведь оживал, только когда сражался не на жизнь, а на смерть. Я часто вспоминал его, этого медведя, с его бессмысленной волей к жизни, состоящей для него из сплошной боли и страдания.
Как бы то ни было, в первый день я строго следовал указаниям Роуз, хотя меня не покидало странное чувство, что я пришел не туда, куда надо. Шумные мыловарни остались позади, чего не сказать о провонявших дерьмом кожевниках. Кругом толпился народ. На меня с любопытством уставилась женщина в зеленом платье, с почерневшим зубом во рту и кое-как напудренным лицом. Она стояла прислонясь к каменной стене дома, на которой в качестве вывески была намалевана кардинальская шапочка. В доме, как я заподозрил, находился один из многочисленных местных борделей. Как выяснилось, весьма популярный: от клиентов в любое время суток не было отбою. Неподалеку располагался постоялый двор под названием «Королевская таверна», приютившийся в одном из самых приличных на вид зданий, даром что большинство его постояльцев выглядели совсем уж непотребно.
Перед пабом и борделем была прямоугольная лужайка, на которой толклись люди. Тут я и решил встать.
Вздохнул поглубже.
И заиграл.
Ничего постыдного в музыке как таковой не было. Не было ничего постыдного и в том, чтобы музыку исполнять. Даже сама королева Елизавета могла по случаю побренчать на одном-двух инструментах. Но человеку благородного происхождения играть в общественном месте было совершенно непозволительно – как во Франции, так и в Англии. Тем более играть на улице. Чтобы сын французского графа и графини находился здесь, в наименее здоровой части Бэнксайда, да еще и играл на лютне – это был позор.
