– Короче, – произнес он после короткого печального молчания, вызванного ее последней репликой, – вы приравниваете нормальность к удовольствию?
– Не знаю. А что?
– Потому как если приравниваете, то это вполне может быть следствием того, что из-за войны вам недоставало удовольствий. В таком случае, милая девочка, вас ожидает целая череда упоительных сюрпризов.
Она зарделась, представив себе упоительное, и улыбнулась про себя мысли, что оно окажется сюрпризом.
Когда они прошли от станции до речки и выбрали лодку с плоским дном, управлять которой надо было шестом («наверняка надо с собой заодно и весла взять, я шестом много не натолкаю»), то поплыли вверх по реке. Арчи сказал, что он поработает шестом, пока нога не устанет.
– Предлагаю просто плыть, пока не найдем действительно красивое местечко, где мы можем пикник устроить и порисовать. – Со всем этим она согласилась.
Они отыскали превосходное место, небольшой поросший травой выступ с ивами, свисающими своей свежезеленой листвой до самой зеленовато-коричневой воды.
Они почти покончили с обедом, когда она навела разговор на то, чем он будет заниматься после войны. Он рассказывал про Невилла, уже третий семестр учившегося в Стоув, и говорил, до чего же это интересно, когда меньше чем за год человек смог перемениться настолько, что ныне, похоже, ему нравится заниматься сразу столь многим.
– Интересы он перебирает довольно быстро, – заметила она. – Я знаю, что Клэри это беспокоит. Она боится, что к двадцати годам он перепробует все и ничего больше не останется. Когда он приезжал на первые выходные, он играл на трубе. Играть ему хотелось все время, и Дюши пришлось отправить его заниматься этим на сквош-корт. Теперь – фортепиано, однако играет он только на слух, музыкальной грамоте не учится. И он без ума от зданий и сооружений. И говорит, что хочет быть актером в свободное от путешествий время. А в последние выходные привез с собой приятеля, который только и думает, что о Бахе, а Невилл меж тем заинтересовался ночными бабочками, так они весь день исполняли Баха, а вечером занялись бабочками. Лидия очень обижена. С тех пор как у него произошла ломка голоса, он едва ее замечает.
– Они опять сойдутся, когда он станет чуть постарше. И хорошо, что он пробует себя в столь многом. По-моему, это означает, что к тому времени, когда ему исполнится двадцать, он будет знать, чем ему нужно заняться.
Повисла пауза, а потом она произнесла:
– Он очень вас любит. Это он Клэри сказал. На случай, если вы не знали.
Он снова наполнил их стаканы сидром. И вот, подавая ей стакан, легко выговорил:
– Что ж, я как бы заступил на место его отца.
Закурив сигарету, он откинулся на потертые бархатные подушки. Они оказались напротив друг друга, а между ними – остатки их пикника.
– А как вы намерены распорядиться своей жизнью?
– Уверенности у меня нет. Скорее, в этом смысле все у меня перепуталось.
– Ну, вам не стоит тревожиться, моя прелестная Полл. Прискачет сэр Тот-Самый и унесет вас на белом коне.
– Ой ли? Откуда вам знать?
– Полностью я не знаю. Да и вы, может, не хотите просто выйти замуж. Возможно, вам хочется самой заняться чем-нибудь. Пока не объявится мистер Тот-Самый.
Сердце у нее сильно забилось. Она села. Чувство было такое: сейчас или никогда.
– Вообще-то я была бы совсем не против выйти замуж.
– Ага! И уже выбрали счастливчика?
– Да. – Она устремила взгляд куда-то вправо от макушки на его голове. – Это вы. Единственный, за кого я с удовольствием вышла бы замуж, это вы. – Стремясь предупредить любой ответ, она заговорила быстро: – Я, честное слово, много думала над этим. Я совершенно серьезна. Понимаю, я чуть моложе вас, но люди разного возраста все же женятся, и, я уверена, получается все хорошо. Я всего на двадцать лет моложе, а к тому времени, когда мне будет сорок, вам будет шестьдесят, это ничего не будет значить – сущий пустяк. Но я и не подумаю выходить ни за кого другого, а вы меня достаточно хорошо знаете, и вы сами говорили, что внешность моя вам нравится. Я умею готовить и не стану возражать, если это окажется Франция или где бы вы ни жили… я не стану возражать ни против чего… – Потом она уже не знала, что еще сказать, и заставила себя взглянуть на него.
Он не смеялся, и это было уже кое-что. Но по тому, как он поднял и поцеловал ее руку, она поняла: положение безвыходное.
– Ах, Полл, – произнес он. – Такой комплимент. За всю мою жизнь мне не доставалось такого возвышенного и серьезного комплимента. И я не собираюсь прятаться за всей этой чушью про то, что я слишком стар для вас, пусть даже в чем-то это и правда. Я привязан к вам очень сильно, считаю вас своим надежным другом, но вы не моя любовь, а ужас в том, что если этого нет, то и у всего в целом нет ни единого шанса.
– И вы не считаете, что когда-нибудь вы смогли бы?
Он покачал головой.
– Это то, о чем знаешь, понимаете.
– Да.
– Полл, милая. У вас впереди целая жизнь.
– Как раз об этом я и думала, – ответила она: звучало безысходно, но она так не сказала.
– Полагаю, вы считаете, что мне не надо было говорить вам, – выговорила, помолчав.
– Я так совсем не считаю. А считаю я, что с вашей стороны это было крайне смело.
– И все же это ничего не меняет, так?
– Что ж, по крайней мере, вы хотели что-то узнать – и вы спросили.
«И перенеслась из надежды в отчаянье», – подумала она, но опять не произнесла этого. Она не представляла, как прожить оставшуюся жизнь без него, не представляла, как вести себя с ним теперь – в западне этой тошнотворной плоскодонки за мили и мили ото всего на свете.
Спас ее внезапный ливень. Небо постепенно серело, и (как теперь ей казалось, уже часы прошли) они все гадали, пойдет ли дождь. Теперь она могла занять себя тем, что надо убрать остатки обеда, влезть в пальто с капюшоном, отвязать от ивы державший лодку конец, пока Арчи управлялся с шестом. Все равно оба промокли насквозь, пока добирались до лодочного причала. Вышло солнце, но скорее покрасоваться, нежели погреть, и Арчи потянуло в паб за виски, чтобы согреться, однако пабы были закрыты. Ничего не оставалось делать, как возвращаться на станцию и ждать поезда.
Стоя на платформе, она предупредила:
– Я никому не говорила… то, что вам сказала. Даже Клэри.
– У меня и в мыслях не было рассказывать Клэри… или кому бы то ни было, – был ответ.
Они были одни в купе медлительного воскресного поезда, останавливавшегося на каждой станции. Он говорил с ней о ее рисунках, о живописи вообще, о жизни на Гамильтон-террас, о чем угодно, кроме того, что она ему доверила или какие чувства это в ней вызвало. Чувства подсказывали ей, что он старается подкрепить в ней достоинство, и ей это не нравилось: понуждало самой что-то делать, чтобы справиться.
