На следующее утро она проснулась с головной болью, очень больным горлом и легкой горячкой, после этого на несколько дней последствие ссоры маскировалось ее болезнью и его стараниями по уходу за ней, когда он не был на службе. Он привел врача, который прописал обычную жуткую мазь для смазывания горла, еще аспирин и запретил пить много жидкости. Еще он сообщил, что миндалины сильно поражены и, по его мнению, их надо удалить. Майкл приносил ей цветы и книги. «Я ведь вправду люблю тебя, ты же знаешь», – говорил он. Еще он предложил, что на время, пока она чувствует себя паршиво и, наверное, весьма заразна, ему лучше ночевать на корабле. Так что три дня постель была полностью в ее распоряжении, даром что чувствовала она себя до того ужасно, что дни и ночи пролетали в каком-то подобии бесконечной полосы времени, когда она была либо без сознания, либо лежала в оцепенении, думая о Хьюго: где он теперь, когда она снова увидит его, скучает ли он по ней, любит ли все еще ее? А что хорошего могло быть, даже если и любит? Она замужем за Майклом, у нее ребенок, так что по-настоящему-то ничего уже не изменить. Большую часть времени она была настолько слаба, что и не думала ни о чем таком, а когда плакала, так то из-за того, что нет у нее его письма – словно бы не ожидала больше увидеть его.
Майкл приезжал перед ужином каждый вечер, сообщая ей разные новости. «Союзники берут Берлин в кольцо», «Я звонил в Хоум-Плейс, и твоя мама сказала, что у Себастиана еще два зуба прорезались, а новая няня просто бесподобна. Просила передать тебе привет и надеется, что скоро ты опять будешь здорова, дорогая».
На четвертый вечер он предложил встать и пойти на ужин.
«Я пригласил нового старпома с корабля Мартина присоединиться к нам. Тебе пойдет на пользу, дорогая, побыть немного в компании. Сразу же после можешь опять забираться в постель».
Вот так она впервые и встретилась с Рори. Они вели долгий разговор об Оскаре Уайльде, и он сразу ей понравился.
Полли
1945 год
За год (или чуть больше), что они прожили в доме Луизы, она сумела сделать свою комнатку в мансарде более или менее такой, какой ей хотелось. Она избавилась от бумажных обоев с их облачками и пришпиленными чайками и выкрасила стены в густой зеленый цвет. Потом окрасила мебель белой краской. В итоге получилось нечто воздушное, приятное своей свежестью для глаз, хотя летом в комнатке под самой крышей с единственным ромбовидным готическим окошком все равно было довольно душно: спать приходилось с открытой дверью, чтобы было хоть какое-то движение воздуха. Зимой, разумеется, все наоборот: комнатка становилась самой холодной в доме (не считая спальни Клэри, точно такой же комнатки рядом). Поискать старый восточный ковер и повесить его на одной из длинных стен, чтоб стало потеплее, посоветовал ей Хьюго, и она отправилась на большой рынок, где в конце концов нашла то, что нужно: основа ковра местами потерлась, но узор в оранжевых, розовых и коричневых тонах был великолепен. После этого она продолжала отыскивать всякие вещи и изменять комнату, пока та не стала как раз такой, какой задумывалась. Хьюго был ужасно умелым в том, чтобы придать любой вещи красивый вид, он даже, похоже, у Луизы пробудил интерес, потому как убранство гостиной сделалось куда менее обезличенным. Хьюго же помог ей приладить на другой стене простую полку, на которую она смогла выставить свои подсвечники из делфтского фаянса и другие вещицы из фарфора, приобретенные ею за много лет. «Полагаю, ты влюблена в него», – заявила Клэри с заметным осуждением, когда пришла посмотреть на полку.
«Нет. В том-то все и дело. Он просто один из нас. Нет тут никакой беспокоящей чепухи».
Она намекала на смущающее обыкновение, с каким знакомые мужчины, похоже, влюблялись в нее. За последний год она должна была (или чувствовала, что должна была) трижды поменять место работы, дабы избежать ежедневного общения с людьми, уверявшими ее в нетленной любви. Начинали они всегда с просьбы позволить им пригласить ее куда-нибудь, и – до сих пор – их намеренно обыденный тон обманывал ее. Даже если ей и не особенно-то хотелось, она никак не могла заставить себя сказать «нет». Первый вечер, или обед, или прогулка, или поход в кино, или что угодно еще обычно проходили пристойно: мужчины много рассказывали о себе и заканчивали уверениями, какое удовольствие для них говорить с нею. Однако на третий раз (или даже, как было однажды, на второй) погода менялась: громыхали подавленные чувства, пока не разражались ливнем мужских признаний. А главное, после этого приходилось сносить расспросы Клэри. «Поскольку совершенно никто не делает предложений мне, ты должна мне рассказывать. Во всех романах есть сцены признания – мне в самом деле нужны все сведения, до каких я могу добраться».
Отказать Клэри она могла не больше, чем кому угодно другому, вот и пересказывала терпеливо признания, предложения, последующую якобы погибель жизни воздыхателя…
– Честное слово, Полл, ты прям опасность какая-то. Я знаю, ты такой быть не желаешь, но ведь, получается, ты такая и есть. Этого не может быть просто потому, что ты такая ужасная красавица, должна быть в твоей натуре какая-то жуткая слабина.
– Понимаю, что должна быть. Но в этом столько беспокойства. А иногда и скуки чуток.
– Скуки не было бы, если бы ты их тоже любила.
Не успев остановить себя, она выпалила:
– Этого я никогда не сделаю.
– Ну тогда… а почему бы тебе не выдумать кого-то, с кем ты помолвлена? Могла бы носить на левом пальце свое кольцо с изумрудом – как сигнал.
– Думаешь, получится?
– Если не иметь в виду полных скотов, то да. А даже ты должна суметь различить их.
– Э, нет, – вздохнула она печально. – Я понятия не имею, как их различать. Тогда ты мне придумай кого-нибудь. – Она знала, что Клэри обожает такое.
– Хорошо. Значит, так, ему лет двадцать пять, у него чудесные густые вьющиеся волосы, он вполне художественная натура, он спортивен, ловок в играх и безумно влюблен в тебя с первого же раза, как увидел… ах да, как Данте, он впервые увидел тебя, когда тебе было девять лет (это подтверждает, как сильно он влюблен), а когда тебе было восемнадцать, он попросил у твоего отца твоей руки, и, естественно, с тех пор ты и помолвлена.
– А точно я уже не вышла бы замуж, а?
– Точно – потому что война. Отец твой сказал, что ты должна дождаться конца войны. Как тебе такое?
– Мне все равно, ловок ли он в играх, – для меня в этом нет никакой разницы.
– Но ты не против, чтоб он был художественной натурой?
– Нет, не против. Не хотелось бы, чтоб у него были светлые вьющиеся волосы. У мужчин я предпочитаю темные волосы.
– А я и не говорила вовсе, что он светловолосый.
– Значит, мне не нравятся завитушки. И, думаю, он должен быть старше.
– Тогда – тридцать.
– Еще старше.
– Сколько ж ему?
– Где-то около сорока, я бы подумала.
