– Оуэн, – произнесла Мафаня. – Ему не жить. Я знаю это, – и она принялась с плачем кататься по постели.
– Нет, – твердо выговорила Луиза. – Я дам вам лекарство, и вы хорошенько выспитесь.
– Если я усну, он умрет, – произнесла она голосом, в каком звучала такая душераздирающая уверенность, что Луиза, парализованная жалостью, неожиданно обрела силу.
– Пока вы будете спать, я присмотрю за ним, вот он и не умрет, – выговорила она со всей уверенностью, на какую была способна, давая столь дикое обещание.
Но Мафаня, похоже, приняла это: она кивнула, взгляд ее доверчиво остановился на лице Луизы.
– Есть ложечка для вашего лекарства?
– Я должна принимать его в воде. Ванная комната рядом.
Она оглядела липкий, захватанный пальцами стакан рядом с пузырьком и взяла его в ванную, вымыла и отмерила дозу. «Две чайные ложки, – было написано, – каждые четыре часа». Когда она вернулась, Мафаня пыталась заставить малыша выпить ее молока, но тот отворачивал головку от ее соска и начинал издавать изнуренные, тоненькие, похожие на мяуканье плачи. Луиза осторожно забрала и положила малыша в конец кровати. Он по-прежнему плакал, но чутье ей подсказывало, что прежде всего нужно напоить мать лекарством. Она помогла Мафане сесть, отвела длинные прядки волос от лица и пылающего лба и подала ей стакан. Когда лекарство было выпито, Луиза перевернула горячую подушку, оправила простыни и одеяло.
– Комната Оуэна рядом с ванной, – сказала Мафаня. – Все его вещи там, мы с моей мамой всю одежду ему приготовили, там же чайник есть, если захотите приготовить себе чаю. Но вы же не будете спать, правда? Вы посмотрите за ним?
– Да, конечно же. Я буду бодрствовать, если вы обещаете уснуть.
Когда на лице Мафани мелькнула тень улыбки, Луиза увидела, что она красива.
– Я оставлю воду у постели на тот случай, если у вас жажда появится, – сказал она. Но, когда она зашла в комнату с водой, Мафаня уже спала.
Началась ночь наедине с малышом. Она вскипятила чайник и налила воды в бутылочку с чайной ложкой глюкозы. Потом вылила оставшуюся воду в эмалированную миску и опустила туда бутылочку, накрыв ее салфеткой, чтобы сохранить тепло. Комната Оуэна была крохотной, в ней стояли раскладушка, корзина малыша и столик для пеленания с приготовленными тальком и булавками. Она пощупала, не промок ли малыш, – промок, она уложила его на раскладушку и встала на колени, чтобы перепеленать его. Малыш был до того жалостливо мал, что она боялась причинить ему боль, и он заплакал своим изнуренным плачем, пока она возилась с пеленками. Луиза закрыла дверь и молилась, чтобы Мафаня не услышала его. Она собиралась положить его в корзину, но личико у малыша был таким бледным, а ручки и ножки такими холодными, что она передумала. Сняла свитер и легла на раскладушку, подложив под себя подушку и пальто. Потом раскутала его из шали и взяла его на руки так, чтобы тела их соприкасались. Однако в комнатке было до того холодно, что она почувствовала, что так ребенка не согреет, а значит – с раскладушки вон и обратно в ванную, где, помнится, на глаза попалась грелка. Когда она наполнила ее, завернула в малышовую шаль, а потом еще, боясь обжечь его, в свой свитер. На раскладушке уложила его так, что он оказался между нею и грелкой. Стоило ей угомониться, как настала тишина, каждую четверть часа нарушавшаяся лишь отдаленным боем дедушкиных часов внизу. Она оставила свет, а потому могла следить за малышом: в комнате было очень холодно, и ей был виден пар собственного дыхания. Тогда она села, пристально всматриваясь в крохотное морщинистое личико, стараясь влить в него жизнь, желая ему выжить, и через некоторое время, когда он согрелся и кожу его покрыл слабый румянец, малыш открыл глаза. Мгновение-другое они отстраненно блуждали, но потом успокоились – и вот уже Луиза с ним смотрели друг на друга. Тогда она заговорила с ним: похвалы, ободрение, восхищение его стойкостью, – а он следил за ней с каким-то нешуточным вниманием. Она чувствовала, как двигалось это тельце, как неуверенно упиралась ей в грудную клетку его ножка, как пальчики на его свободной руке расправились и вновь сжались в тугой бутон. Когда он пустился пробовать свой ротик, причмокивая и перебирая губами, она попробовала дать ему подслащенной воды. Сосать он не сосал, даже соску в рот не взял, зато, когда она выдавливала воду ему в ротик, он ловил капельки, хотя вкус их вызывал шквал недовольства: малыш вопил, личико его сморщивалось в сердитые рожицы. Попил он очень мало: даже унции не выпил, – но и это было уже кое-что. После этого, когда он снова разжимал кулачок, она давала ему свой палец и была вознаграждена его мгновенной хваткой, ослабевавшей только тогда, когда малыш засыпал.
Так и повелось в ту ночь: она прислушивалась к бою часов внизу – два часа, три, четыре. Раз она встала, чтобы убедиться, что Мафаня все еще спит, но она несла его на руках с собой, а в другой раз она вскипятила еще чайник, сменила в грелке воду и подогрела его бутылочку. Еще два раза он снизошел и выпил еще по несколько капель (просыпаясь, он все время смотрел на нее), но больше всего он спал.
Чем дольше длилась ночь, тем труднее и труднее было не уснуть, но она набралась решимости, а помогло и осознание того, как быстро он стал холодным, так что в любом случае она не осмеливалась ложиться, хотя спина ее болела от сидения в одном положении. Но главным было ее растущее убеждение, что жизнь маленького болезненно хрупка, что ему необходимо не только одно тепло ее тела и уход, но и ее неизбывная решимость, что он должен жить: к тому времени она любила его.
Вскоре после семи часов она услышала, как Мафаня встала, пошла в ванную, а потом встала в дверном проеме, спрашивая о ребенке. «О, он прекрасно выглядит! – воскликнула она. – Я так выспалась благодаря вам. Смертельно хочу чашку чая. Я спущусь вниз и приготовлю».
– Вы отправляйтесь обратно в постель и примите лекарство. Потом я принесу вам малыша и сама приготовлю чай.
– Слушаюсь.
Он спал, когда она укутывала его в шаль: ей хотелось, чтобы он проснулся и они могли опять смотреть друг на друга, но он не проснулся. Она отнесла его и устроила у матери. «Она его мать», – сказала она себе, спускаясь вниз приготовить чай. Было по-прежнему темно, и ей было слышно, как дождь хлестал по маленьким островерхим готическим окнам.
В восемь часов прикатила на велосипеде местная медсестра. Луиза спустилась вниз на стук в дверь и застала ее за тем, как она высвобождалась из дождевика-накидки и капюшона.
– Льет как из ведра, погодка, – сказала медсестра. Говорила она так, будто английский не был ее родным языком. – Доктор Джоунз просил меня приехать как можно раньше. Послеродовая горячка, сказал он, вот что это. Наверх, она там? Не беспокойтесь, я найду дорогу.
Вот и все, вообще-то. Она приняла благодарности и предложенный велосипед, чтобы вернуться. Когда же наклонилась к малышу поцеловать его, сестра попросила не будить его, потому она целовать и не стала. «Я так вам признательна», – сказала Мафаня, но и она стала стеснительной в присутствии медсестры.
