В доме сильно пахло сгоревшим деревом. Часть воды ушла, но мерзкие следы ее были видны повсюду на первом этаже – в гостиной, в малой кухне и в подвальном туалете. Она взяла тряпку с ведром и принялась за работу.
Она вытирала и вытирала, передвигала мебель и сновала туда-сюда, опорожняя бесконечные ведра грязной воды. Обида на Эдварда придавала ей силы: в ее мыслях всякое преимущество (для него – уединение, потаенность и прочее), которое якобы делало этот коттедж идеальным, теперь обращалось в недостаток. Поблизости от нее не было никаких соседей, и, следовательно, она не могла рассчитывать ни на чью помощь, и в деревне, что находилась в миле от нее, не было никого, кого она знала бы достаточно хорошо, чтобы о чем-то попросить или хотя бы воспользоваться их телефоном. Коттедж, изначально построенный для егеря, стоял в самом конце проселочной дороги, за которой поднимался лес. В нем не было электричества, а вода качалась из скважины шумным въедливым насосиком, зато был он чрезвычайно дешев, что и стало основной причиной, почему она согласилась его взять. Даже при том, что родители Ангусангуса платили половину платы за обучение старших детей, их нужно было еще и одевать: школьная форма, спортивная одежда, – а потом еще и зубные врачи, деньги на карманные расходы, билеты на поезд в Шотландию на каникулы, и все это еще до того, как она стала платить за самое себя, Джейми и Сьюзен. С деньгами и впрямь было очень туго, при том, что никакого улучшения не предвиделось. И хотя в самом деле появились признаки начала конца войны, она ничуть не стала ближе к замужеству с Эдвардом, чем в день своего знакомства с ним. Ей было сорок четыре года, и она оказалась в западне этого уединенного убежища, он же в свои сорок восемь (совсем другое дело для мужчины) жил, по сути, раздельно с Вилли, сам себе хозяин в Лондоне, и имел все возможности найти какую-нибудь помоложе и подоступнее. Да, каждую неделю Эдвард приезжал навестить ее по пути в Хоум-Плейс, и примерно раз в месяц он устраивал так, чтобы они вместе проводили выходные. Только было ясно видно, что в таких случаях коттедж казался ему неуютным и безрадостным, ему хотелось, чтобы она приезжала в Лондон побыть с ним. Она же могла пойти на такое, лишь когда и если получалось поднять по тревоге кого-то, кто мог бы присмотреть за детьми: время от времени Айлу, если удавалось как следует подлизаться к ней, а раз-другой старую нянюшку, нянчившую старших, когда те были младенцами. Однако зачастую эти планы рушились, и Эдварду приходилось мириться с коттеджем, а ей с готовкой еды и уединением, только после того, как дети улягутся вечером спать. Это навело ее на мысль, что, видимо, так Айла и вникла в ситуацию, поскольку Джейми рассказывал о наездах Эдварда в коттедж – вещь совершенно естественная, но удручающая.
Уже перевалило за полдень, когда она избавилась от воды и убедилась, что пол надо отчищать, она в обморок падала от усталости и голода. Раскрыла все окна, входную и заднюю двери, пытаясь проветрить помещения, сама же направилась в кладовую найти чего-нибудь поесть. Нашлось немного чего: в то утро она как раз собиралась в еженедельный поход за продуктами, – одна лишь горбушка хлебного каравая да остатки хлопьев «виноградные орешки», но без молока, потому как последнее она дала Джейми с Сьюзен на завтрак. Приготовив себе чашку чая, она принялась за «виноградные орешки» с водой, еду довольно ужасную. Ей надо бы в магазин съездить, если она поужинать захочет, но она упрямо застряла на мысли отчистить пол. Когда она наполовину уже закончила, перестала идти вода из кухонного крана, попытки же включить насос и подкачать еще воды успехом не увенчались. Вода, должно быть, в аккумулятор попала, решила она, но это означало только одно: пол докончить она не сможет. Не сможет и ванну принять, а она вся в мерзкой грязи. А теперь еще и время было почти шесть вечера, и магазины давно закрылись. Она пошла забрать оставленные в гостиной половые тряпки и жесткую щетку для оттирки пола, поскользнулась на остатках куска мыла, каким пользовалась, и подвернула колено. Это уже было слишком. Она рухнула на пол и залилась слезами.
Такой и нашел ее Эдвард (она не слышала, как его машина подъехала по дороге, поскольку над домиком ревело множество самолетов).
– Девочка моя! Дорогая! Диана! Что стряслось?
От потрясения, что видит его, от его внезапного появления она заплакала еще сильнее. Он склонился помочь ей, но, когда она попробовала встать, в колене резануло так, что Диана вскрикнула от боли. Он поднял ее на руки и уложил на диван.
– Ты колено подвернула, – сказал он, и она кивнула – у нее зубы стучали.
– Вода кончилась. Я не смогла отчистить пол. – Это казалось ей таким горем, что она плакала не переставая.
Он снял с вешалки у двери ее пальто и накрыл им ее.
– У тебя есть виски?
Она покачала головой:
– Нет, мы в прошлый раз допили.
– Я привез с собой. В машине осталось. Ты лежи, не двигайся.
Все время, пока он ходил за виски, искал стакан, давал ей свой темно-зеленый шелковый носовой платок, придвигал стул, чтобы сесть рядом, он беспрестанно бормотал, утешая и ободряя: «Бедненькая моя, как же тяжко тебе досталось. Я приехал, как только смог. Пока я узнавал телефон этого паба… никак не могу вспомнить его название… ты уехала. Не понимаю, с чего это связь прервалась. Я вел себя по-скотски… после всего, что ты вынесла. Без сна, и, спорить могу, ты не обедала. Что тебе нужно будет после того, как ты выпьешь, так это хорошая горячая ванна, а потом я свожу тебя поужинать.
Однако в ответ она едва ли не раздраженно заметила:
– Не могу я! Я в ванну не смогу залезть. Да и воды больше не осталось. Ни капли.
– Тогда так. Я отнесу тебя в машину и отвезу в гостиницу.
Она чувствовала, как раздражение, растворившееся при его появлении в чистом облегчении, вновь начало сгущаться. Он, похоже, всегда считал, что все на свете можно решить немногими – преходящими – земными благами. Он вывезет ее на ужин, затем привезет обратно в это место одиночества, где она продолжит жить безо всяких взрослых бесед за рамками обмена словесами с лавочниками и тем мужиком, кто – будем надеяться – починит или заменит аккумулятор в наносе. Все будет, как было прежде: она останется одинока и бедна, станет все больше и больше тревожиться о будущем, становясь старше, и придет день, когда – она это знала – он бросит ее. Ей хотелось спросить: «А что потом?» – но что-то внутри осмотрительно остановило ее. Она чувствовала, что сражается за свою жизнь, и решила, что в данном случае лучше сделать притворный шаг, нежели ошибочный.
Она подняла на него взгляд, гиацинтовые глаза все еще купались в слезах:
– О, дорогой, как это было бы прелестно, ты даже не представляешь!
* * *
С той самой их первой встречи в поезде Зоуи чувствовала, что жизнь ее раскололась – не поровну – на две, нет, не половинки, а части. Были Джульетта, семейная жизнь Казалетов с ее лишениями, ее обыденностью, ее обязанностями и привязанностями – и был Джек. Джека было куда меньше: порождение беспорядочно урванных дней и ночей, – зато до того наполненных восторгами, любовью и удовольствиями, доселе ей неведомыми, что, казалось, именно им отдана бо́льшая часть ее внимания – и эта часть способна проникнуть ей в мысли в любое время, оттеснив все, что угодно. Поначалу, конечно же, такого не было: передумав ехать прямо домой и остаться в Лондоне, чтобы поужинать с ним, привлекательным незнакомцем, столь открыто выставившим напоказ свой интерес, она уверяла себя, что это наверняка волнующе и, возможно, будет забавно (сколько лет прошло, когда она в последний раз была в ресторане хоть с каким-то мужчиной!), а потому смотрела на это как на слегка бесшабашное развлечение. Не больше. То, что она обедала с Арчи (к чему она с удовольствием стремилась по той же причине), вдруг, похоже, не считалось. Они пообедали, но после она воспротивилась минутному порыву доверительно поведать ему о незнакомце, впала в рассеянность, не находя, о чем бы еще можно было поговорить. Арчи явил себя как сама доброта: принес подарок для Джульетты и с пониманием отнесся к ее нудной поездке к матери. Когда они пили из маленьких чашечек горький кофе в гостиной его клуба (кофепитие проходило главным образом в молчании), он сказал:
