Потом однажды Арчи позвонил ей и пригласил поужинать с ним. Она не видела его несколько недель, потому как по работе ему понадобилось уехать из Лондона.
– Вы меня одну приглашаете или меня и Полл?
– Думаю, в данном случае одну вас. Мы ужинали с Полл на прошлой неделе вообще-то.
– Вот так? Она мне не рассказывала.
Когда Полли вернулась с работы, она попросила ее одолжить ей блузку.
– О’кей, только вообще-то тебе следовало бы стирать свои блузки.
– Не в том дело. Большинство из них уже дошли до такой стадии, что, даже если я их постираю, они не выглядят стираными. Вот я и ношу всегда какую-нибудь другую.
– Ладно, можешь взять ту, с голубыми и зелеными шашечками.
– А можно мне твою кремовую? Мне придется льняной сарафан надеть – единственное приличное, в чем не жарко, что у меня есть.
– А ты куда собралась? – спросила Полли, обдумывая мою просьбу.
– К Арчи. Он меня на ужин пригласил.
– А ты и не сказала.
– Он звонил только после обеда. Ты ведь с ним ужинала на прошлой неделе, а мне об этом так и не рассказала.
Я ее выстираю и выглажу, – обещала она, поднимаясь вслед за Полли к ним в мансарду.
– Гладильщица из тебя скверная, мне только придется сызнова гладить. Боже, ну тут и жара.
Жарило, как в пекле. Жара навалилась в начале недели. Люди, поначалу нахваливавшие дивную погоду, уже через несколько дней после того, как постояли под солнцем в очередях на автобус, поработали в душных конторах, после того, как молоко сворачивалось и даже вода из-под крана казалась недостаточно холодной, стали терять терпение. Кондукторы пререкались, люди становились красными от солнечных ожогов, полученных во время поедания сэндвичей на выгоревшей траве парков, таксисты материли пешеходов, в пабах кончились запасы пиленого льда и напитки подавались теплыми, а над головами, в небесах, тяжелых и налитых жарой, допекали десятки небольших летающих роботов, пугая людей, безучастно неся им смерть и разрушения. В ожидании того, когда смолкнут их двигатели, люди порой потели от страха не меньше, чем от жары.
– Хорошо еще, что нам незачем спать здесь, – сказала она, стараясь, чтобы Полл по-дружески подошла к вопросу о блузке. Увы, не получилось.
– Беда в том, что ты в этой блузке вспотеешь, и она уже никогда не будет той же.
– Вспотею, куда деваться, – печально отозвалась она.
– А почему бы тебе не пойти в одном сарафане, ничего не поддевая? Было бы прохладнее.
– Я примерю его, а ты мне скажи, хорошо?
– Тебе, кстати, придется под мышками побрить, – заметила Полли, когда Клэри прошлась перед нею. – А в остальном смотрится совершенно нормально.
Так что одолжила она у Полли бритву, обула лучшие свои сандалии и отчистила щеткой ногти (она уже слегка привыкала к тому, чтобы не грызть их) и отправилась на Южный Кенсингтон, что означало сделать пересадку на Бейкер-стрит. К тому времени, пока она дошла до квартиры Арчи от станции Южный Кенсингтон, она знала, что лицо у нее все красное (чего не было), что совсем не вязалось, печально думала она, ожидая, когда он отзовется на звонок, с ее терракотовым льном сарафана. Но…
– Рад видеть вас! – воскликнул он, открыв дверь, и она вспыхнула от удовольствия, благо было так жарко, что это, она понимала, заметно не будет.
Он поставил два стула на балкончик, выходивший на сквер внизу, и принес ей джин с лаймом. Не очень-то он ей нравился, но ничего другого выпить не было.
– Ну, наконец-то, – заговорил он, – расскажите, что у вас нового. Нашли другую работу?
– Нет. Немного поработала машинисткой на приятеля Луизы. Плохонькая пьеса, по-моему, но, разумеется, я не сказала.
– Вы бы написали получше, верно? Так почему же не пишете?
– Мне? Пьесу написать?
– Ну а что же еще вы пишете?
– Ничего.
– А-а.
– Я писала кое-что, но перестала. Что вы думаете о социализме? – спросила она и из-за того, что хотела тему сменить, и потому, что заранее собиралась спросить его об этом.
– По-моему, после войны у нас его будет предостаточно.
– Вы серьезно?
– По-моему, таков будет расклад. Война, видите ли, неплохой выравниватель. Когда жизнь практически каждого висит на ниточке, люди вряд ли спасибо скажут за возврат к классовому строю, при котором жизни некоторых значат больше, нежели остальных.
– Но ведь они и не говорят, ведь так? В том смысле, что к старому нельзя будет вернуться. Как думаете, после войны женщин будут воспринимать более серьезно?
– Понятия не имею. А разве их всерьез не воспринимают?
– Разумеется, нет. Взгляните хотя бы на то, как женщинам предоставили все самые жалкие места работы, и я не уверена даже, что за нее им платят столько же, сколько и мужчинам. Или мужчины исполняют ту же работу.
– Клэри, уж не собираетесь ли вы стать феминисткой?
– Может быть. Все дело в том, что социализм строит отношения людей между собой и ко всему остальному справедливее. Я за такое.
– Жизнь несправедлива.
– Я знаю, что нет… кое в чем. Только это не должно мешать нам делать ее справедливой в том, что нам доступно. Да, думаю, я ею стану.
– Социалисткой или феминисткой?
– Вполне могу быть и той, и другой. Стремиться к большей справедливости для женщин – это часть стремления к справедливости для всех. Разве не так? Арчи, вы соглашаетесь со мной или попросту смеетесь надо мной?
– У меня такое тревожное чувство, что я соглашаюсь с вами. Разумеется, с куда большим удовольствием я бы смеялся. Вы ж меня знаете.
Она глянула на него, сидевшего на другой стороне балкончика, вытянувшего длинные негнущиеся ноги, сложившего длинные руки, рукава рубашки на которых были закатаны, и наблюдавшего за нею со своим обычным выражением сдерживаемого увеселения. Однако, кроме этого, она улавливала и некую разумность в его разглядывании, словно он на самом деле видел ее, не отвлекаясь на критику или настроение.
– Не знаю, если честно, – сказала. – Меня вдруг поразило, до чего же мало я вас знаю.
– Беда в том, – сказала она гораздо позже, когда они ели баночного лосося и салат, приготовленный Арчи на балконе, – что, по-моему, я привыкла принимать вас на веру. Думается, так все семейство поступает. Я имею в виду, взгляните на то, как вы решили задачку с Невиллом. Не вижу никого, кто еще был бы способен на это. Дядя Эдвард просто сказал бы, что все школы одинаково ужасны и Невилл должен с этим смириться. Дядя Хью наведался бы в школу и добился бы от них обещания, что издевательства над мальчиком прекратятся. Разумеется, они бы продолжались. Тетя Рейч устроила бы ему на каникулах какое-нибудь особенное развлечение.
