Клэри
Май – июнь 1944 года
«Сейчас конец недели, выходные, а я не поеду домой, потому что стала инспектором противовоздушной защиты и приходится ходить читать лекции, которые стараются устраивать в выходные, чтобы на них приходили люди, в будни занятые на работе. В последнее время бомбежек не было, но похоже, что все уверены, что они еще будут, – в особенности, когда начнется вторжение, которое может начаться теперь в любой день. Луиза уехала в Хаттон, потому как у Майкла отпуск, а он не очень-то расположен проводить его в Лондоне. Она взяла с собой малыша и Мэри, но Мэри скоро уходит, она замуж выходит. Мы все искренне надеемся, что Луиза найдет другую няню, потому как, когда Мэри уходила на выходные, дом превращался в жуткий кавардак, а Луиза только и делала, что стирала пеленки и стерилизовала бутылочки, Себастиан же просто исходил плачем. У него зубы резались, и все лицо покрывалось пятнами, красными, как помидоры. А так он очень похож на м-ра Черчилля, которому приписывают слова о том, что все младенцы похожи на него, так что, как видишь, мое сравнение не оригинально. Короче, сейчас субботнее утро и в доме очень тихо, поскольку Полли все еще спит. Она пристрастилась спать по выходным все дольше и дольше. Так что я сижу на ступеньках в садик позади дома, пью довольно холодный коричневый чай и пишу для тебя в свой дневник. Беда в том, пап, что ко времени, когда ты вернешься, в нем будет так много всего, что у тебя годы уйдут на чтение, и оно тебе, наверное, наскучит, за что я тебя винить не стану, хотя мне и будет обидно.
Я тебе не рассказывала про свою работу – мою первую работу. Вообще-то она немного на разрядку похожа: я работаю у епископа, которого зовут Петр. Он, считается, молод для епископа, но он не ужасно молодой. У него довольно задастая жена… думается, я имела в виду коренастая (но и задница у нее тоже имеется)… и она всегда улыбается, не особо-то чему-нибудь радуясь. Живут они в большом темном доме, набитом предметами мебели, которыми, похоже, не пользуются, и где все пропахло очень залежалой едой и одеждой. Все время приходят какие-то люди, и епископша угощает их чаем, иногда с печеньем, но часто без. Потом подносы оставляются на столе, пока я их не уберу, потому как у нее кончаются чайники. В садике полно чертополоха, вербейника и весьма общипанных хвойных. На садик у хозяев, по их словам, времени не хватает. Я работаю на одном конце стола в столовой – ну, там я письма на машинке печатаю, но сами письма я пишу в кабинете епископа. Сажусь в жесткое кресло, у которого вид такой, будто оно молью обито, а он ходит по кабинету и отпускает довольно ужасные шутки, которые я по ошибке то и дело вставляю в текст письма. Его любимые шутки – это слова-перевертыши и оговорки, ну знаешь, типа «извините, капитан, у вас из трусов палка мачтит» вместо «извините, капитан, у вас из парусов мачта торчит» или «не внимать обращения».
У них двое детей, которых зовут Леонард и Вероника, но их я еще не видела, потому как дома их никогда не бывает. Короче, утром я прихожу туда к половине десятого и обычно обедаю в кафе поблизости жареной картошкой и яичницей или еще сосисками, у которых вкус такой, будто их делали из животного, умершего в зоопарке, потом возвращаюсь и работаю до пяти, после чего еду на велосипеде домой. Я еще должна отвечать на телефонные звонки, но телефон в коридоре, хотя и недалеко от моей пишущей машинки. Какая-никакая, а это работа, и я получаю два фунта в неделю. Всех, с кем епископ знается, он называет святыми, или великолепными, или малость безумными, но бесконечно интересными, однако когда они приходят в дом, то, похоже, ничего такого в них нет. Так что о человеческой природе мне удается узнать не так-то много, что огорчает.
Дом наш странный, во многом, думаю, потому, что не чувствуется, что он кому-то принадлежит. В нем до сих пор довольно много мебели и другого всего, оставшегося от леди Райдал, а потом Луиза прибавила к этому свои свадебные подарки, а потом мы, Полли и я, привезли с собой кое-какие вещи. По выходным, когда в доме остаются люди, им приходится спать на кроватях в столовой, поскольку есть всего пять спален, и две из них занимают малыш с няней. У нас с Полл по комнатке-мансарде на верхнем этаже.
Замужество, кажется, не сильно изменило Луизу. Но и, конечно же, в чем-то не очень ее жизнь похожа на семейную, ведь Майкл почти все время отсутствует. Из приходящих полно людей, которые малость влюблены в нее, и, по-моему, ей это очень нравится.
А вот Полл меня беспокоит. С ней стало довольно-таки трудно разговаривать. Я понимаю, что работу свою она считает жуткой скукой, только не думаю, что дело только в этом. Она чувствует себя виноватой в том, что оставила дядю Хью одного в его доме, только и это еще не все. У меня подозрение, что она влюблена, но она злющей становится, стоит только заговорить на эту тему, что я с невероятным тактом пробовала сделать раз шесть или семь. Она посещает художественную школу два вечера в неделю, и, думаю, это может быть кто-то, кого она там встретила. То, что мне она ничего не рассказывает, означает, наверное, что он женат и все это обречено. Только было время, когда она могла делиться всем, а оттого, что сейчас этого не делает, стала гораздо раздраженнее, чем мне… кто-то звонит во входную дверь, кто-то из преданных обожателей Луизы, наверное, но мне придется пойти и встретить.
Это уже через несколько дней, потому что тогда пришел не один из Луизиных мужчин, а Невилл! Он был в школьной форме (я говорила тебе, папа, что из подготовительной школы он ушел, потому что слишком вырос для нее, и его послали в Тонбридж). Я знала, что ему там совершенно противно, поэтому, хоть он и сказал, что зашел позавтракать, я поняла, что он сбежал. У него с собой был маленький чемоданчик, который, я знала, был не его, только я подумала, что лучше будет накормить его завтраком (он здорово отощал и в последнее время всегда выглядел голодным, даже после еды), так что про чемоданчик я ничего не сказала. Он прошел за мной на кухню, я сделала ему тост, а он положил на него и маргарин, и мясной экстракт, потом съел сыр для макарон, оставшийся у нас с Полл от вчерашнего ужина, съел тушеное яблоко, а потом увидел банку сардин (я даже и не знала, что она у нас есть) и захотел попробовать. Все время, пока ел, он говорил про Лорела и Харди
[50], про фильмы компании «Маркс бразерз». Но в конце концов даже у него иссяк запас подобных тем, и он просто сидел и пил чай. Потом сказал: «А ты знаешь, что попасть в Ирландию больше нельзя? Запрещено. Идиотство. Я не знал, пока в Лондон не приехал». Я вспомнила, что когда-то раньше он уже сбегал и говорил, что собирался жить в Ирландии, так что теперь я уверилась, что он опять это сделал. Я сказала ему, мол, ты убежал, и он сказал «да».
«Я же говорю, что по-настоящему, определенно, абсолютно, беспременно ненавижу ее, – сказал он. – Это ж полное идиотство оставаться в том месте, какое тебе так сильно ненавистно. – Потом взглянул на меня с поразительно обаятельной улыбкой и произнес: – Тебе тоже в жизни приходилось погано, вот я и подумал, что ты поймешь. Потому я и пришел сюда».
