– Думаю, я все же поеду, мне в самом деле необходимо развеяться на свежем воздухе и поупражняться. Поблагодари, сделай милость, Дюши за ее приглашение. – Ее тошнило от гнева. – Я могла бы и Тельму взять с собой, – прибавила она.
– О, а вот это – отличная мысль! В компании тебе будет гораздо приятнее. Надеюсь, ты славно отдохнешь, дорогая. Непременно позвони, как только вернешься.
И она взяла с собой Тельму. И на отдых отправилась, главным образом, дабы показать Рейчел, что не станет всякий раз расстраивать свою жизнь из-за ее родителей и ее понимания своего долга по отношению к ним. «А ведь когда-то, – думала она теперь, – я была бы так признательна Дюши за приглашение, притащилась бы, исполненная благодарности даже за те несколько минут вместе с Рейчел, когда той удавалось их урвать. И когда-то я и мечтать не смела о том, чтобы исполнить то, что мною самою задумывалось для нас с нею. Когда-то я была бы весьма опечалена, но не испытывала бы гнева. И уж наверняка ни на миг не задумалась бы о том, чтобы взять с собой на отдых девушку, которая больше чем на двадцать лет моложе меня самой. В особенности, зная, что та влюблена в меня». Ведь как раз на отдыхе Тельма и заявила о своей любви таким образом, что Сид не могла больше притворяться перед собой, будто этой любви не существует. Она списывала ее на то, что девочки-школьницы именуют «страстью», или на признательность за помощь и поддержку от той, кому такого явно недостает. Упоительным сентябрьским днем они сидели в окружении вереска… и шаг был сделан. Она так давно изголодалась по такому, что чудом казалось такое же желание в девушке молодой, почти девочке, чья невинность была лишь под стать ее страсти.
В те три дня все казалось очень простым: они брали сэндвичи в гостевом доме, где были единственными обитателями, и, вооружившись картой, шагали все утро, находили укромное местечко среди скал и вереска, к которому не вела ни единая тропка, и, поев, укладывались вместе на упругий дерн. Ни разу никто их не побеспокоил. Вечерами после знатного раннего ужина – хозяева гостевого домика владели еще и фермой, а потому имелись такие деликатесы, как яйца и цыплята, домашняя грудинка и пироги с ежевикой – они играли в «безик», и Сид учила Тельму играть в шахматы, в которых та неожиданно весьма преуспела. Спать отправлялись рано, и Сид лежала в постели, поджидая Тельму, которая проскальзывала к ней в номер в халатике, под которым больше ничего из одежды не было. В те три дня ей было легко принимать все, что с такой готовностью предлагалось, наделять Тельму тем вниманием, какого она жаждала, и наслаждаться этим молодым, гладким белым телом, отданным ей целиком и полностью. «Я вас просто обожаю, – шептала Тельма, лежа в объятиях Сид. – Я такая счастливая… просто быть наедине с вами это уже прекрасно». Вначале было легко путать страсть с любовью. Начать с того, что она, сама того не сознавая, попросту радовалась, что вся ее горечь по Рейчел как-то растаяла, что смогла с сожалением увидеть ее угодившей в капкан долга, какого ждут от незамужней дочери родители, приверженные викторианской этике. Она понимала, что Рейчел должна быть отчаянно расстроена, что и она тоже с надеждой ждала редких прорывов в обстоятельствах, какие время от времени позволяли ей побыть с той, «кого она предпочла бы любому человеку на свете». «Даже ты не могла бы огорчиться больше меня», – припомнила теперь Сид. Это было в последнее утро отдыха с Тельмой, им надо было попасть на дневной поезд, а Тельма захотела повторить прогулку, которую они вместе проделали в первое утро. Сид убеждала, что может не хватить времени: тогда, чтобы добраться до места, понадобилось почти три часа, – у них просто не будет возможности вовремя вернуться, чтобы успеть на поезд в два тридцать восемь. Тельма приняла это за нежелание Сид сходить на то место. Последовал короткий бесплодный спор, ничего не решивший. «Почему это вас так особенно потянуло вернуться туда?» – спросила тогда Сид.
Тельма, пристально разглядывавшая что-то в окне, вдруг резко отвернулась от него. «Потому что… ведь это там я узнала, что вы любите меня! – сказала она. – Там вы признались, что любите меня». Она начала краснеть, но не сводила с лица Сид своих жгучих близоруких глаз.
Сид уже рот было открыла, чтобы сказать, что никогда не говорила, что любит ее… и не сказала, не смогла сказать ничего. То была правда, но было бы горько и безжалостно высказать ее. Реальность в первый раз дала ей встряску.
– Мне искренне жаль, что нет времени сходить туда. – Выговорить это она смогла.
В поезде на обратном пути, пока Тельма спала напротив нее в пустом купе, она начала ощущать первые признаки мучительного беспокойства… и вины. Тельму она не любила: любила она Рейчел. И повела себя отвратительно безответственно по отношению к той, кто была гораздо моложе и уязвимее. Их отношения никак не могли продолжаться таким образом. Она должна как-то объяснить этой девочке, что поддалась безумию, негодному для них обеих. Они могли бы оставаться друзьями, вернуться к тому положению, в каком пребывали до отдыха, только ничего, связанного с постелью, больше быть не могло. Тогда, в поезде, где рядом спала Тельма, это казалось совершенно возможным выходом. Она была неверна Рейчел, и с этим ей придется жить. Конечно же, она и дальше будет заботиться о Тельме, учить ее, играть с ней, брать ее на концерты, но не позволит ей тешить себя никакими мыслями о дальнейшей любовной связи между ними…
Ныне, спустя год, она, мучаясь над дилеммой, то ли пропустить несколько дней с Рейчел, то ли Тельму подвести, дивилась, до чего же была непозволительно наивна. Намерения, затрагивающие других, далеко не просты, они лишь кажутся такими, когда человек задумывает что-то сам по себе, но стоит только на сцене появиться другим главным героям, как простейшие побуждения извращаются конфликтом. Ей вовсе не удалось уладить свои отношения с Тельмой, хотя она, несомненно, пыталась. Только Тельма выказала какую-то упругую сопротивляемость, принимая все, что говорила Сид, или скорее встраиваясь в любую придуманную той схему, а после обращая ее к своей собственной выгоде. Так, когда Сид произнесла свои реплики о прекращении любовной связи, начав с не совсем честной причины, что ее продолжение повредит Тельме, девушка приняла это, разразившись плачем, но потом опять пришла к Сид со словами, мол, ей все равно, что с нею будет, лишь бы они по-прежнему могли быть вместе. Когда Сид в сильном смятении попыталась объяснить, что на самом деле не любит ее и не может уживаться с неравенством их чувств, Тельма (в очередной раз разразившись плачем) согласилась, что так было бы неправильно. Но потом вернулась, сообщив, что, как она выразилась, по зрелом размышлении (ох уж эти убийственные ее зрелые размышления!), ей а) неважно, любит ли Сид ее так же, как она любит Сид, и б) по ее мнению, Сид должна любить ее больше, чем она, Сид, осознает, коль скоро так сильно печется о ее чувствах. Она сделает в точности все, чего бы Сид ни понадобилось, твердила она, а положение как было, так и оставалось болезненным компромиссом или скорее более или менее таким, каким устраивало Тельму, думала теперь Сид. Она приходила и раз в неделю оставалась на ночь, когда порой они ложились в постель. Она по-прежнему прибиралась в доме, вникала во все хозяйственные нужды, упражнялась в игре на фортепиано, училась играть на скрипке и разыгрывала сонаты с Сид. Однажды Сид попыталась избавиться от нее, заявив, что всему этому надо полностью положить конец. Это случилось тогда, когда Тельма спросила: не любит ли она кого-то еще, «вашу подругу Рейчел Казалет, например»? – и Сид солгала. Инстинкт подсказал: рассказывать Тельме хоть что-то об этом было бы в самом деле опасно, однако ложь ослабила ее позиции. Она разделяла их, хотя и чувствовала, как настойчиво любопытство Тельмы в отношении Рейчел. Это означало, что приезд Рейчел становился делом рискованным: она уже не могла полностью положиться на то, что Тельма будет держаться в сторонке, с тех пор, как та однажды заявилась, когда Рейчел была в доме, и величайшей удачей было, что Сид увидела ее входящей в калитку палисадника. Было утро, и Рейчел принимала ванну. Сид поспешила вниз по лестнице и встретила Тельму у входной двери.
