– Все это было давным-давно, и я знаю, что ты не хотела.
Но не раз, в разное время того вечера – когда они собирались на ужин в ресторан, когда танцевали (он очень хорошо танцевал), когда стояли на улице на ужасном холоде в ожидании такси, которое он вызвал, когда она уснула в машине у него в объятиях, когда они стояли в маленькой кабинке лифта, поднимаясь к нему на пятый этаж, когда он открыл дверь, и на них пахнуло (для него уютно знакомыми, для нее восхитительно экзотическими) запахами сигарет «Честерфилд», которые он курил одну за другой, и духов «Белая сирень», присланных ей из Нью-Йорка, когда они легли в постель и занялись делами любовными, когда он поцеловал ее напоследок и потянулся выключить лампу, которую поставил на пол, чтобы от света ее было больше уюта и романтичности, а она, засыпая, повернулась к нему гладкой спиной с выступающими косточками, – весь тот вечер, вырвавшись из прошлого, представала им Марион Блэк. Анджеле она виделась крупной, темноглазой женщиной с волосами цвета воронова крыла и ослепительно-белой кожей, грудастой и с низким хрипловатым голосом. Ему она помнилась маленькой, рыжеволосой, близорукой и визгливой. «Хорошая девочка, – сказала его мать, когда он привел Марион домой. – Воспитанная девочка». Ее невзрачность матери нравилась, и уж конечно, ее внешность никак не предвещала, что она сбежит с другим, с человеком, с кем он не был знаком и никогда о нем не слышал, – шаг, предпринятый ею безо всякого предупреждения или хотя бы намека на разочарование в своем семейном положении или в нем как муже. А потом, два года спустя, он прослышал, что она умерла, – до того неожиданно, что он подумал об автокатастрофе, но оказалось, внезапный и острый приступ диабета. Только после ее смерти он понял, что никогда ее не любил, а потому почувствовал себя виноватым. Восемь лет прожили они вместе, а он так никогда и не знал, ни что она думает, ни что она чувствует – о чем угодно, кроме того, что сожалеет о невозможности иметь детей. В те годы он работал, не щадя ни головы, ни задницы, сначала студентом-медиком, а после, получив диплом, в крупной клинике в Бронксе. Она работала регистратором у психиатра, но все равно денег совсем не хватало. После того как Марион ушла, он решил, что не очень разбирается в людях, и тогда же вознамерился стать психиатром. Психоанализ подсказал ему, как долго в своей жизни он действовал, будучи маменькиным сынком, и только со смертью матери (незадолго до Перл-Харбора) он оказался в состоянии понять, что она всю себя отдавала, чтоб ему было – по ее собственным понятиям – лучше. Ее смерть избавила его от ее неустанной кампании по поиску для него другой, более подходящей жены (акции Марион резко упали из-за ее неспособности произвести на свет внука). К тому времени дела у него шли вполне удачно: перебрался в большую квартиру в части города получше, обзавелся вместе с двумя коллегами регистраторшей и испытал усладу одной-двух незабываемых любовных связей (хотя никогда – с пациентками). Однако побег Марион не давал покоя душе: если бы она не умерла, он мог бы разыскать ее, поговорить с ней, даром что вовсе не был уверен, влез ли бы он в существенные хлопоты по ее поискам, а если б и влез, то согласилась ли бы она на столь обходительное исследование того, что уже было мертво. Как бы то ни было, но мысль о ней постоянно вызывала в нем ощущение незаконченности отношений между ними, а это – по причинам, которые он понимал, но которым не мог противиться, – порождало чувство вины.
Он вступил в армию, приехал в Англию, чтобы в дальнейшем участвовать во вторжении во Францию, и это дало ему ощутить себя свободным, обособленным и – за пределами служебных обязанностей – безответственным. Поначалу, хотя Лондон, казалось, кишел девицами, он оставался одинок. Ходил на вечеринки с коллегами-офицерами, где ели ужасную еду и смотрели, как парочки танцуют. Иногда другие приводили девиц, а раз даже и ему девица перепала, но искры не высеклось: она рассказывала ему непристойные анекдоты, чем вызвала у него стеснение и жалость к ней. Потом как-то вечером они ужинали с Джоном Райли, служившим в его подразделении, а после ужина закатились в «Астор» (как позже выяснилось, потому, что туда собиралась пойти одна интересовавшая Джона знакомая), и, вполне понятно, Джон враз отыскал свою леди и повел ее танцевать. Немного поглядев на них и уже подумывая уходить, он увидел, как этот говнюк Джо Бронстайн танцует с высокой худой девушкой в зеленом шелковом платье, с длинной стрижкой «под пажа». Когда пара приблизилась по кругу к его столику, он увидел, что Джо горло на нее дерет, а она это терпит. С Джо они на одном судне в эту страну прибыли, и тот ему не понравился тем, что приставал ко всем, кто был послабее его. Когда пара оказалась шагах в трех, он понял, что Джо пьян и что девице с трудом удается удерживать его на ногах. На секунду показалось, что она глянула на него и лицо ее, белое с кроваво-красным ртом и глазами, густо обрамленными черным, выражало всю скорбную беззащитность клоуна… Потом музыка смолкла, и Джо, ухватив девицу за руку повыше локтя, поволок ее к столику. Добравшись до него, толкнул ее на стул, Эрл видел, как девушка что-то сказала и встала, но Джо снова схватил ее и толкнул с такой силой, что она проскочила мимо стула и упала на пол. Дольше такое терпеть было нельзя. Он встал и подошел к ним. «Вам пора домой, лейтенант», – отчеканил, но большего делать не пришлось: налетели вышибалы и увели пьяного. Так он познакомился с Анджелой. Спросил ее, не хочет ли она выпить, и она ответила, мол, нет, просто хочет уехать домой. Вблизи она оказалась моложе, чем ему показалось. Принялась благодарить его на своем приятном, четком английском говоре, но посреди благодарностей ею вдруг овладели такая страшная зевота, что она едва успела рот прикрыть. Извинившись, сказала, что вполне устала. Тут подоспело вызванное им такси. Когда она поняла, что он едет с ней, то забилась в угол и назвала свой адрес голосом, хоть и одолевавшим расстояние, но основательно перепуганным. Ему просто надо убедиться, что она благополучно окажется дома, пояснил он, и она опять извинилась за то, что устала. (Пока добирались до ее квартиры, она извинялась четыре раза.)
На следующий день он послал ей розы с карточкой, на которой написал, что надеется, она хорошо выспалась, и не позвонит ли она ему? Слегка удивился, когда она позвонила. Он пригласил ее на встречу Нового года, они прилично напились и под конец оказались в ночном клубе, где от джина с травкой она отключилась.
Первые любовные утехи с ней разочаровали: было в ней что-то отработанное и бездушное, что вызывало в нем грусть и в чем он ощутил ущербность, выходившую за рамки Джо Бронстайна. В постели она вела себя, как будто ей постоянно утром надо было успевать на поезд в восемь десять, зная, что всю дорогу предстоит стоять. Однако в остальное время, когда он водил ее гулять, осматривая Лондон (который она, похоже, знала так же мало, как и он), во время поездок за город, когда удавалось достать что-либо из средств передвижения, в кино, когда погода портилась, когда они проводили вечера у него в квартире, ели консервы из индюшачьих грудок или стейки, которые удавалось купить в военторге, а он обучал ее играть в шахматы, она расцветала. Он держал себя с ней очень ровно, терпеливо и всегда вежливо: не хотел, чтобы она путала признательность с любовью. Как он полагал, она любила кого-то, кто погиб, но она ему о нем не рассказывала, а он – не расспрашивал.
