– Мое письмо вскрыли!
– Дорогая? – Судья оторвался от «Таймс».
– Мое письмо от Майкла. Оно взрезано.
– Ах да. Ци просила меня передать, что вскрыла его по ошибке. Она так привыкла к его посланиям, видите ли, что не разглядела как следует, кому письмо адресовано.
Луиза положила письмо обратно на стол. Руки у нее дрожали, злость душила так, что она не могла говорить.
– Сожалею. Вижу, это расстроило вас, – произнес Судья. Выражение его лица, схожее с чеканным изображением на римской монете, смягчилось до озабоченности. – Ци будет сожалеть, что вы расстроены, и это расстроит ее, что, как я знаю, вам известно, не полезно для ее сердца. Простите ее ради меня. – Он вежливо улыбнулся, и лицо его вновь обрело прежнее безмятежное выражение.
Когда позже утром Ци вышла, она ничего не сказала о письме. Луиза была злобно уверена, что свекровь все письмо прочла, и ни на секунду не верила, что та вскрыла его по ошибке, но, как ни странно, больше всего в этом прискорбном случае ее смутило поведение Судьи. Он, кто казался – и был – человеком наивысшей чести, человеком, кто, как она чувствовала, был бы не способен никому лгать, никого обманывать или предавать. И тем не менее он открыто извиняет свою жену до такой степени, что даже, похоже, не считает необходимым с ее стороны принести извинения. Вывод для Луизы был нелегким: Хаттон, поняла она, – это мир Ци, и она устанавливает правила в нем.
В тот приезд произошли еще два случая, которые нарушили ее покой, как осозналось впоследствии, куда больше, чем она поняла тогда. В субботу, накануне ее предполагаемого отъезда, состоялся, как она его называла, «званый завтрак заслуженного старичья»: адмирал, посол (отставной), генерал (со своей женой) и еще какой-то очень тщедушный старикашка, оказавшийся, к удивлению, открывателем новых земель. «Но больше уже не открываю, – поделился он с нею за супом. – Нынче я с трудом отыскиваю ночью путь к своей спальне».
– А чем же вы занимаетесь в дневное время? – Луиза усвоила, что начатый разговор следует продолжать, а не просто молча соглашаться с тем, что ей сказано.
– Хороший вопрос. – Старичок склонился к ней и выговорил сценическим шепотом: – Исследую впадины в собственных зубах. В тех, что у меня еще остались. Пока еще не добрался туда, где обойдусь безо всего
[41], но, несомненно, доберусь. А вы ведь, право слово, красавица, ведь так? – Что-то в том, как он на нее посмотрел, обдало Луизу жаром, и она не ответила.
Когда они переходили в гостиную пить кофе, Ци сказала:
– Луизе надо идти кормить своего очаровательного малыша. Луиза, а почему бы вам не принести Себастиана в гостиную и не покормить его там? Уверена, все с удовольствием познакомятся с ним и на вас обоих посмотрят.
– И не подумаю.
Ци поначалу, как заметила Луиза, отказывалась поверить услышанному, себя же она сочла объектом своего рода злой шутки, которая пришлась по вкусу всей компании. Да, да, кивали они, Луиза видела, как адмирал с землепроходцем не сводили своих покрасневших слезящихся глаз с ее груди. Она вскочила так резко, что опрокинула свою чашку с кофе в блюдечко, после чего, кое-как принудив себя извиниться, вытерла кофе и вышла из комнаты.
Мэри ждала ее в спальне, шагая взад-вперед с плачущим Себастианом.
– Извините, что задержалась. – Она, похоже, только и делала, что извинялась, хотя времени было всего четверть третьего.
Когда Мэри устроила ее с малышом и ушла, слезы, которыми полнились глаза, полились – на ребенка, на грудь, вниз по левой руке, которой она держала малыша. Когда он покончил с одной стороной, она обвила его обеими руками и приложилась губами к стороне его круглой головки, а он поморщился и отвел голову в сторону. «Потеряна любовь меж нами», – подумала она, укладывая его себе на плечо, чтобы избавить от мешавшего воздуха, вот только она не знала, почему, и не было вокруг никого, кого бы спросить.
Когда пришла Мэри и забрала ребенка, Луиза легла на кровать, охваченная тем, что всегда звала тоской по дому, только теперь это было чем-то более неосязаемым, не связанным больше с конкретным местом… Майкл, он был ей нужен, чтобы здесь был, забрал ее отсюда, чтоб на ее стороне стоял, когда не пристало ей кормить своего ребенка на глазах у множества похотливых старичков, чтобы сказал своей мамочке, что нельзя ей вскрывать его письма, нельзя стоять в открытых дверях по ночам совершенно неизвестно зачем… но стоило ей, разозлившись, почувствовать себя лучше (ей это казалось странным, но это была правда), как она вспомнила, с каким выражением на лице принес Майкл к ней малыша после того, как тот родился. Он ждал, что она будет испытывать к Себастиану те же чувства, какие так явно его мать всегда испытывала к нему. Отчаяние охватило ее: он представления не имеет, какая она ужасно иная, а если б имел, так первым бы и осудил, – и если она не в силах ему рассказать, то как может оказаться настолько вероломной, чтобы поделиться с кем-то другим? Возможно, это переменится. Станет старше, она сможет говорить с ним, в игры с ним играть, когда он личностью станет. Однако скованность жутким страхом не давала ей и дальше мысленно развивать такой ход событий, и она опять вернулась к Майклу, и опять попыталась объяснить ему, отчего и в чем так запуталась. Только когда она снова увидит его? И долго ли, сколько времени удастся им провести наедине? Даже если она настоит на этом: откажется ехать в Хаттон, например, когда у него будет отпуск, – то как сможет высказать ему все эти ужасные, противоестественные вещи, ввергающие ее в путаницу и наверняка его шокирующие, когда всего через пару дней ему предстоит снова уехать, вернуться на свой корабль, где он легко может погибнуть? Отпуска военнослужащим давались, чтобы те дух перевели, отдохнули, разве можно раскачивать домашнюю лодку, как оно происходит, вместо того чтобы дать им покой, время отдохнуть, наделить их радостными воспоминаниями, с какими они и вернутся на войну? Если мать из нее никакая, тем упорнее должна она быть женой.
Последнее, что случилось в тот приезд, произошло утром перед ее отъездом из Хаттона. Майкл не вернулся, но она настояла на возвращении в лондонский дом по прошествии трех недель. Неожиданно Ци предложила ей прогуляться в лесу. Стоял великолепный солнечный день, бодрящий и ясный, с белым инеем по земле. Накануне звонил Майкл сообщить, что за летние сражения его наградили крестом «За заслуги», и Ци убеждала ее обязательно сходить к Дживсу
[42], купить полагающуюся ленту и пришить ее на его форменную одежду.
– И, разумеется, – добавила она, – я приеду в Лондон, пойду с ним во дворец, и, думаю, потом нам следует это отметить. – Потом, не успела Луиза и слова сказать, продолжила: – О, милочка, вы пойдете с нами. Ему два билета положены для публики. Я на днях говорила ему, что на самом деле подумывала представить вас ко двору, но мы решили, что будет лучше подождать, пока у вас не родится следующий ребенок.
