Родильный дом находился между Кромвель-роуд и Кенсингтон-Хай-стрит. Это было одно из тех немыслимо высоких серых зданий с целым лестничным маршем, ведшим к входной двери. Принимала их нянечка или сестра, Луиза не могла понять, кто она, которая, так или иначе, внушала ей, что она изводит себя истерической суетой и, как несомненно окажется, попусту.
– Ей лучше у нас переночевать, – сказала она Майклу, – а потом доктор осмотрит ее утром, после чего, даже не сомневаюсь, мы ее отправим домой.
– Хорошо. Вот ее вещи, сестра. – Казалось, ему не терпится уехать. А ей вдруг отчаянно захотелось, чтобы он остался, но он скользнул губами по ее щеке, сказал, в каких она теперь надежных руках, и исчез за входной дверью прежде, чем она сумел что-то сказать.
– Нам придется на самый верх идти: мы вас раньше чем через три недели не ждали.
Луиза шагала за нею по четырем пролетам лестницы. На полпути ей стало больно, но она не посмела остановиться, потому как уже начала побаиваться нянечку.
Ей велели раздеться и лечь в постель.
– Я просто гляну, что там у вас. Давно у вас боли?
– Сегодня с обеда началось.
– Жаль, вы раньше не позвонили.
– Простите. Я тогда не думала, что это ребенок.
Нянечка на это не ответила, но стояла, очень терпеливо дожидаясь, пока Луиза уляжется и будет готова к осмотру: от нее несло недоброжелательностью, как из незакрытой конфорки газом, и Луизу страх разбирал от ее прикосновений.
Когда, похоже, осмотр закончился, она предприняла еще одну попытку:
– Как по-вашему, не могли бы мне сказать, что дальше произойдет? Я хочу сказать, вы столько всего про это знаете, а я не знаю ничего.
– А дальше, молодая леди, будет происходить то, что, раз уж вы тут, я вас побрею на всякий случай, а потом дам вам кое-что, чтобы вы уснули.
Нянечка ушла и возвратилась с чашечкой воды, мылом и бритвой, у которой оказалось очень тупое лезвие, что, казалось, рассердило ее еще больше. У Луизы духу не хватило спросить, зачем ее нужно было брить. Когда и это закончилось, она проглотила большую таблетку, запила ее водой из стакана, и нянечка удалилась, выключив по пути свет.
Лучше всего было бы поспать. Тогда бы она никому не досаждала, а завтра утром могла бы пойти домой. Вдруг с тревогой подумалось, что все равно придется сюда возвращаться, но тут же и отлегло: не все же сестры такие, как эта. Очень скоро она уже крепко спала.
Проснулась от резкой боли. Постель, похоже, намокла и стала липкой. Она потянулась к лампочке у кровати, посмотреть, что там такое. Вся постель была в крови, и ей тут же пришло в голову, что ребенок умер у нее внутри. На тумбочке у кровати рядом с лампой стоял колокольчик, и она позвонила в него. «Наверное, он мертвый и я умираю», – подумала она, когда подобрался очередной приступ боли. Никто не приходил. Она позвонила еще два раза, подольше, но ответом была полная тишина. Только теперь-то она уже испугалась по-настоящему. Не сразу, но выбралась с кровати и открыла дверь палаты, позвала:
– Пожалуйста! Подойдите кто-нибудь!
Под конец она уже кричала это во весь голос, и тогда услышала шаги, увидела, как зажегся свет в коридоре. Появилась нянечка, и Луиза, не дав ей и слова сказать, указала на кровь.
– Тсс. Не будите других пациенток. Теперь садитесь вон туда на стул, а я постель перестелю. – Она вышла на лестничную площадку к шкафу и вернулась с чистой простыней.
– Что происходит?
– У вас тут маленькое представление. Это означает, что ребенок в пути. – Боли, казалось, повторялись примерно через каждые четыре минуты, и не было никаких сомнений в том, что это – боли. Мать говорила ей, что не стоит поднимать шума во время схваток, и сейчас она вспомнила об этом. – Я пришлю кого-нибудь посидеть с вами. Не беспокойтесь. Еще не один час пройдет.
Луиза снова залезла на кровать. Никогда в жизни не чувствовала она себя такой одинокой и покинутой. Почему Майкл оставил ее терпеть все это?
В остаток той жуткой ночи ей удалось удержаться от плача и крика. Нянечка вернулась еще с одной, пожилой и явно вырванной из объятий сна, вид у нее был угрюмый и тоже недружелюбный. Луиза спросила, когда придет врач, и ей сказали, что никак не раньше утра, а возможно, и позже. Дали ей какое-то хитрое устройство с резиновой маской, которую следовало надевать на лицо и дышать, когда боль становится особенно сильной, но когда она попробовала, то никакой разницы не почувствовала.
– По-моему, это не работает.
Акушерка, расположившаяся на стуле как можно дальше от кровати, подошла, взглянула.
– Она сломатая, – сказала. И убрала устройство.
За окном бушевала гроза, гремели чудовищные раскаты грома. Между схватками Луиза боролась с мучительным желанием уснуть, вызываемым таблеткой. Всякий раз, когда она чувствовала, что погружается в забытье, ее охватывал очередной приступ боли и она просыпалась, как от пытки. «Хоть бы она поговорила со мной!» – думала она, но нянечка продолжала читать газету. Когда она увидела, что небо посветлело от промоин в чернильной мгле, а гром, похоже, громыхал уже в отдалении, она спросила, как долго это будет продолжаться.
Нянька, даже не отрываясь от своей газеты, пробурчала, что до отрыжки сыта этим вопросом, который все задают. После такого расспрашивать еще о чем-нибудь не хотелось.
В конце концов, все шло своим чередом: пришла еще одна нянечка и посмотрела на нее, потом явился врач и велел ей натужиться, потом вдруг вокруг постели оказалось по меньшей мере три человека. Губы у нее пересохли, и она сумела выдавить из себя, что хочет пить, после чего врач поднес стакан с водой к ее рту и сразу отвел его, едва она успела сделать один глоток.
– Еще разок натужимся, и я дам вам такое, что вы ничего не почувствуете.
Так оно и произошло. Последнее усилие было до того мучительным, что ей показалось, будто она кричать начала, и крик тут же прервался, поскольку врач прижал ей к лицу маску, и она пропала, или, во всяком случае, такое ощущение появилось – она попросту перестала существовать. Когда пришла в себя, хлопотавшая вокруг нее сестра и врач улыбались и говорили, какой великолепный мальчик, но она ничего не видела. «Его купают», – объяснили. Теперь все вокруг улыбались. Она спросила, сколько времени, и ей сообщили: без четверти двенадцать, – а кто-то подал ей чашку чая. Потом появился Майкл с ребенком на руках и вручил ей его, будто бы подарок от себя, и по выражению лица мужа она поняла, что должна быть вне себя от восторга. Она глянула на туго укутанный белый сверток с торчащим из него маленьким, морщинистым, помидорно-красным личиком – отрешенным, округлым и крепко спящим – и совсем ничего не почувствовала.
– Шесть фунтов двенадцать унций
[37], – горделиво произнес Майкл, – да ты у нас умница!
