Раймонд меж тем делился своим мнением о Клаттеруорте и неожиданно, похоже, никак не мог остановиться, поминая это имя: «Если мистер Клаттеруорт думает, что ему, как музыканту, позволительно вести себя таким образом… и, что важнее, если мистер Клаттеруорт считает, что ему это сойдет с рук, то мистер Лоренс Клаттеруорт катастрофически просчитается. Я уже наполовину настроен связаться с разнесчастной его женой, чтобы понять, известно ли ей, что происходит…»
«Если это продолжалось больше года, значит, я даже не была его первой избранницей, – думала она, чувствуя, как, казалось бы, похороненное унижение от того жуткого вечера в Мейфэр нахлынуло вновь. – О боже! Только подумать, что потом он рассказал ей об этом!»
Однако худшее было впереди.
– Скажите мне, – говорил он, перегнувшись к ней через столик. – Скажите на милость, как может любая порядочная женщина… я чуть было не сказал леди… хоть на миг позволить себе влюбиться в такого прилизанного маленького червяка? Не говоря уж… – тут лицо его покрылось краской смущения, – не говоря уж… о физической близости с таким созданием? Вы вообще можете понять такое? То есть я что, тупоумный, что ли?
По счастью, ответа он, видимо, не ждал, был до того поглощен горестными излияниями, что любой вопрос был риторическим: ей оставалось только, подумала она, сидеть и сносить рвущийся из него поток гнева и шока, – поскольку его неуклюжая, полная избитых фраз речь говорила ей (и опыт работы в Красном Кресте это подтверждал), что он пребывал в состоянии шока – и до конца обеда это состояние не пройдет. Она оставила попытки есть, закурила сигарету, уставилась в тарелку и старалась, чтобы полнейшее унижение выслушивать, как человека, кого она, по крайней мере, считала, что любила, теперь ей преподносят в выражениях, где сплетались непристойность и грубая реальность, волной обдало бы ее с головы до ног. Этому тупому бездумному забытью вдруг пришел конец: по-видимому, он спрашивал о чем-то…
– … что, по-вашему, мне делать?
– Делать? В каком смысле?
– В том смысле, чтобы поговорить с ней. Должен признаться, что я и в самом деле не знаю, как за это взяться.
Она изумленно глянула на него. Гнев его, казалось, испарился, теперь он словно нервно юлил, ища пути к примирению. Она не успела ничего ответить, а он уже воскликнул с всецело убедительной непосредственностью:
– Понимаю! Что ж, то есть, если вы чувствуете, что смогли бы… переговорить с ней?
Он уцепился за это, невзирая на все ее протесты: что она должна сказать? Что он хочет, чтобы она сказала? Чего он вообще хочет? Он полагал, что она могла бы выяснить, что на самом деле Джессика чувствует, – может, даже поговорит с женой этого типа, побудит ее убрать его со сцены и еще что-то. Под всей былой напыщенностью, от какой теперь не осталось и следа, она увидела, как он волновался, как малодушничал, как очень был испуган. В конце концов, желая отвязаться, она сказала, что подумает, и он записал ей адрес и номер телефона в Вудстоке, чтобы она могла с ним связаться. К тому времени, когда они расстались за порогом клуба Художественного театра, было уже четыре часа, и ей пришлось торопиться на Чаринг-Кросс, чтобы успеть на поезд.
* * *
Невилла с Лидией, которые допустили большущую ошибку, пожаловавшись, что им нечего делать, отправили на выгон заполнить водопойный желоб для лошадей. Для этого нужно было наполнить два ведра (по одному на каждого) водой из шланга за конюшней, тащить, шатаясь, воду через арку в стене по узкой тропке из шлака мимо навеса для консервирования, мимо кучи компоста и сломанной собачьей конуры, по заросшей травой дорожке с выжженными солнцем колеями до желоба прямо у ворот, ведших на лошадиный выгон: пеший путь выходил длинным. Они сделали уже по четыре ходки, а желоб был лишь наполовину полон.
– Это еще и потому, что Мэриголд всю воду выпивает, когда нас нет, – ныл Невилл.
Обычное свое, почти машинальное ворчливое нытье по поводу задания они завели сразу, как только им было сказано, что надо сделать, – не осталась незамеченной и несправедливость заставлять их работать в каникулы, особенно в такой жаркий день, когда больше никто, они спорить готовы, не работает. Завистливо перечислялись праздные и пустяковые занятия взрослых: Дюши машинку гоняет, тетя Зоуи боль- ным в госпитале читает, тетя Рейчел шьет, тетя Долли (Задира) отдыхает (детишки закатывают друг перед другом глаза в приступе саркастического изумления), тетя Вилли уехала куда-то на машине что-то там такое забрать…
– Они все сидят, – подытожил Невилл.
– Вряд ли из сил выбиваются, мой дорогой, – согласилась Лидия. – Почему мистер Рен этого не делает? Подожди меня, мне надо руку сменить.
– Да ничего он не делает, только дерево в щепки переводит да по вечерам в паб ходит. Тонбриджу приходится иногда его домой отвозить, потому что он на ногах еле держится.
– Он травит себя выпивкой, – сказала Лидия.
– Но что он весь день делает? По-моему, это нам надо выяснить.
– Ой, Нев! Он же может совсем испугаться… особенно если его разбудить, когда он спит.
– Ну знаешь, ему на его хилых ножках так быстро, как нам, не побежать.
Они опять добрались до выгона. Старая гнедая пила из желоба. Она резко дернула головой и перевернула ведерко Лидии, вода выплеснулась на прокаленную землю и тут же испарилась.
– О боже!
– Тебе надо было сначала ее морду отвести в сторону. Нам придется заниматься этим практически весь день, а тебе надо будет еще один лишний разок сходить.
– Может, и не надо будет.
– Посмотрим, – произнес Невилл голосом Эллен.
Они пустились обратно, налегке с пустыми ведрами, теперь уже замечая всякое кругом: старую сирень у ворот кухонного дворика, к примеру, вокруг которой все кишело бабочками, спавшую на самом неудобном узком куске стены Флосси, чей длинный хвост свешивался, «как пестрая лента», заметил Невилл – он здорово начитался про Шерлока Холмса. Когда наконец они добрались до дверей конюшни, рядом с которыми торчал кран, а к нему проволокой был прикручен шланг, то попросту вдвоем пошли и сели на подставку для посадки на лошадь передохнуть.
– Значит так, этот день одно решает. Когда я стану взрослым, то буду на вольных хлебах, от других брать не стану ни копья на свою голову.
– Как это?
– Это значит, что не приходится делать того, что не нравится.
– Но что это значит?
Невилл ни малейшего представления не имел, но будь он проклят, если позволит девчонке узнать об этом.
– Есть такая южноамериканская змея, – начал он лекторским голосом, – исключительно ядовитая, называется «копьеголовая». Это отсюда идет. Змея только тогда людей жалит, когда ей нравится, понимаешь.
Лидия знала, что Невилл крайне интересуется змеями и читает о них все, что ему ни попадется, а потому объяснение приняла сразу же.
