Мебель они собрали со всего дома. Тетя Рейч разрешила им взять гардины с Честер-террас, потому как те, что висели там, были такими легкими и ужасными, что не годились для затемнения.
Ныне, после каких-то трех месяцев, они уже вошли в колею. Пять дней в неделю ходили на Путманские секретарские курсы: четыре дня отправляясь туда на велосипедах, но по пятницам добирались на автобусе, потому что сразу после работы спешили попасть на поезд в Суссекс. Клэри хотелось оставаться в Лондоне на выходные, и иногда она оставалась, но Полли долг звал домой, повидать Уиллса. Тот не особо радовался, видя ее, но что-то подсказывало ей: если она станет придерживаться этого, то, может быть, он привыкнет. Она нравилась мальчику, если делала все, что он ни попросит, так что холодные дни она проводила, толкая его детский велосипед-самокат, помогая собирать безымянные сооружения из детских конструкторов и читая ему «Винни-Пуха». Уиллс сделался неутешным тираном, рвущимся заполучить все, что на самом деле ему и нужно не было, пользуясь несчетными исполненными капризами, как листьями для укрытия тайного тела своей утраты. Так, он настаивал, что будет носить один носок красный, а другой – синий, не ел картофельное пюре, пока не перекладывал его себе в кружку, засыпал свою постель еловыми шишками, у многих из которых имелись таинственные названия, устраивал жуткий грохот, просто открывая двери и хлопая ими со всей силы. Тетя Вилли учила его читать, но он соглашался делать это, только если она позволит ему быть в шляпе. Почти год прошел, но Полли знала, что он все еще тоскует по матери, хотя тетушки, похоже, считали, что мальчик одолевает горе. Так что уезжала она из-за него. И еще – из-за отца. Он обожал встречаться с ней на вокзале, покупать ей газету почитать (когда уезжала и Клэри, он всегда и ей покупал). Обычно он засыпал на полпути, а она сидела и учила свои стенографические знаки. Выходные всегда проходили однообразно. Их встречал Тонбридж, сообщавший обо всех мелких бедах, случившихся за неделю (порой они вместе делали ставки на то, кому на этот раз не повезет), потом они выслушивали несколько его мнений, высказанных в виде вопросов, о войне. В доме запахи – такие знакомые, когда она жила в нем, что она их не замечала, – горящих сырых поленьев в очаге, трубочного табака Брига, воска и долетающих порой паров готовящейся еды – когда Айлин металась взад-вперед через матерчатую дверь, накрывая в столовой ужин. Наверху запахи сменялись на лаванду, дегтярное мыло, ваксу для обуви, на запахи одежды, сохнущей возле камина детской, звуки же извещали о купании детей или о тех, кто пытался заставить их помыться. Полли отправлялась к себе в комнату переодеться к ужину во что-нибудь потеплее: больше уже к ужину они не переодевались, за исключением субботнего вечера, когда она всегда надевала свой бледно-зеленый парчовый домашний наряд, сшитый тетушками из гардинной ткани в прошлом году ей ко дню рождения. После ужина они слушали новости, а потом они с Клэри играли в карты, в «безик» и «гонку демона». Она всегда скучала по Клэри, если та оставалась в Лондоне, а больше, чем скучала, не могла не чувствовать зависти: Клэри ходила в кино с Арчи и иногда в театр, он и поесть ее водил. Помимо доставляемых удовольствий, она еще и проводила время наедине с Арчи, что в глазах Полли само по себе было удовольствием. Конечно, он иногда приезжал на выходные – и, можете быть уверены, тогда Клэри в Лондоне никогда не оставалась. Свелось все это к тому, что Полли ни единого вечера не провела вдвоем с Арчи, но ведь, постоянно напоминала она себе, у нее есть обязанности, а у Клэри их нет. Только все равно наваливалось застарелое, мелочное и надоедливое ощущение, что это несправедливо: конечно же, она уже знала, что ничего справедливого нет, только это ничуточки не мешало ей желать, чтоб было.
Сегодня пятница, и обе они поедут домой, потому как Арчи приедет: в субботу год исполнится со смерти матери – дата, о которой папа слова не сказал, однако все остальные в семействе остро воспринимали ее. Что-то вроде противоположного дню рождения, думала она, день смерти, только на самом деле хуже не станет оттого, что ее мама мертва уже триста шестьдесят пять дней, а не триста шестьдесят четыре или шесть. Хорошо, что Саймон будет еще в школе. «Но я потому только довольна, что ему было бы хуже, если б он там не оставался, на самом-то деле я не рада. На самом деле я ничему не рада», – говорила она Клэри, пока они ждали автобус, чтобы отправиться на курсы.
Клэри согласилась.
– И я тоже ничему. По-моему, жизнь страшно унылая. Если почти все переживают времена похуже наших, то я вообще в этом смысла не вижу.
– Мне кажется, это просто из-за войны, – сказала она.
– Откуда нам знать? Мы никакого представления не имеем, какой бы была жизнь, не будь войны.
– Мы можем помнить. Всего-то три года с хвостиком после мирной жизни.
– Да, но тогда мы детьми были. Послушными всяческим щенячьим правилам, что Они установили. А теперь, когда мы становимся Ими, попросту кажется, что правил еще больше.
– Например?
– Ну вот, смотри, – подумав, начала Клэри. – Ни ты, ни я не хотим достичь жуткого совершенства в машинописи и скорописи. Мы жили в детстве, не мечтая уметь писать на машинке по шестьдесят слов в минуту.
– Это могло бы пригодиться, если ты собираешься стать писателем. Взгляни на Бернарда Шоу.
– Он, уверена, изобретает что-то на собственный лад. Да и то только потому, что он хотел этого. Но вообще-то мужчинам не приходится учиться печатать на машинке.
– Приходится им сплачиваться и убивать людей, – грустно заметила Полли. – Беда в том, что мы так и не разобрались, во что верим. Мы просто все еще пребываем в безотрадной путанице неверия.
Подошел автобус. Когда они сели в него, Клэри сказала:
– Не верить – это не то же самое, что неверие. Во что мы не верим?
– В войну, – разом ответила Полли. – Я совершенно не верю в войну.
– От этого, в общем, нет никакого проку, ведь она нам досталась.
– Ну, ты меня спросила. Ты думаешь о чем-то.
– О Боге, – сказала Клэри, – я не верю в Бога. Хотя на самом деле мне приходило в голову, что их, возможно, целая куча, оттого-то и такая мешанина кругом – они ни в чем один с другим не соглашаются.
– Я могу быть против войны, – сказала Полли, продолжая размышлять. – Тот факт, что она нам досталась, ни туда ни сюда не годится. Я против идеи ее. Как Кристофер.
– Он недолго держался. Отправился в армию записываться. И только оттого, что у него какие-то нелады со зрением, его не взяли.
– Он отправился, не веря в нее, потому что посчитал несправедливым предоставить другим делать грязную работу. У него есть принципы.
– Да будет тебе, ты веришь в них? Если да, то в какие именно?
Однако они уже доехали до Ланкастер-Гейт, и осыпающиеся, вздувшиеся пузырями колонны оштукатуренного здания, где им предстояло последующие шесть часов выстукивать на пишущих машинках то, что Клэри звала музыкой гастингского причала, учиться писать: «Уважаемый сэр! Благодарим Вас за Ваше письмо от 10-го сего месяца…» – в невразумительном бумагомарании, сражаться с ведением двойной бухгалтерии, которую они обе просто-таки ненавидели.
