В первые месяц после того, как Брайан бросил ее, и после аборта она ухватилась за мысль о любви. В любви, дважды бывшей такой болезненной – с Рупертом, а потом с Брайаном, – по-прежнему видела она свою цель и спасение – если продолжит искать ее, то однажды обязательно это случится. А между тем ей надо проживать дни и ночи. Работа у нее была одинокая, часто не было с кем словом перемолвиться, кроме младших инженеров программы по обе стороны стеклянной перегородки в студии да еще людей в столовой, скупо отмерявших ей завтрак. Она обожала танцы, они создавали иллюзию близости: быть в чьих-то объятиях в темном месте под медленную музыку – это как наркотик, ощущение, что ее обожают, что она желанна, успокаивало ее, позволяло считать себя не такой никчемной. Она выучилась доставлять удовольствие… любому, вообще-то – кроме себя самой. Она не пускалась с каждым во все тяжкие, ни в коем случае, и была разборчива, однако в глубине души чувствовала, что за обожание надо платить, и обходилась тем, что называла это только временным, пока она не встретит того чудесного и пока неведомого, кто преобразит ее жизнь. Это все война, говорила она себе, она все меняет, делает, если не быть очень осторожным, более трудным, невыразимо скучным. Но месяцы проходили за месяцами, и мысль о любви являлась все реже, она уже не очень-то и разбирала, что оно такое, эта любовь, а жизнь проживать по-прежнему было нужно. Было опасение, что ее призовут, но, когда время пришло, она не прошла медкомиссию: что-то там в груди, сказали, – ее это не беспокоило, а потому и не интересовало, просто словно камень с души свалился. После этого, считай, целую неделю жизнь ее была чудо как свободна и легка, пленительна даже, но вскоре вновь нудно заскользила по-старому, когда, казалось, ничего не трогало, будучи либо скучным, либо менее скучным способом влачиться во времени.
Он постучал в дверь ванной, извещая:
– Кофе готов.
Она сполоснула под душем волосы и расчесала их. Лицо, освобожденное от косметики, все еще розовело от горячей воды. Хуже, чем до душа, выглядеть она не могла, подумалось ей, да и какая вообще-то разница. Выпьет кофе, натянет на себя сырое нижнее белье и куцее холодное платьишко и позволит посадить себя в такси. Вот и все.
Кофе был накрыт на шатком столике в гостиной. Это его квартира, поняла она, а не номер в гостинице и не люкс. Кофе был очень крепкий и приятный. Он подвинул к ней сахарницу, а когда она отрицательно повела головой, настоял:
– Возьми. У меня тут есть нечего, а у тебя в желудке пусто. Не переживай, голубушка. Ты марихуану покурила, а эта штука на убой, мы туда больше ни ногой.
– А вы как же? Вы…
– Я пил скотч. А ты джин – вот в чем беда.
– Мне правда жаль…
– Не о чем жалеть. Еще повезло, что не мы оба. Курево было дрянь.
Но у нее голова трещала от унизительных картинок: как она отключилась, как ничего не соображала и поделать ничего не могла, – и оттого, что ничегошеньки не могла вспомнить, казалось, что все было куда хуже…
– Мне, думаю, пора, – сказала она. – Вы не могли бы мне такси вызвать?
– Предлагаю кое-что получше. Мне кое-кто одолжил автомобиль. Я отвезу тебя домой, подожду, пока ты оденешься потеплее, а потом мы поехали бы куда-нибудь за город и сытно поели. – И, не дожидаясь ее ответа, добавил: – На тот случай, если тебя волнует, не воспользовался ли я вчера ночью твоим состоянием, позволь сообщить: не воспользовался. – Он накрыл своей волосатой лапищей ее лежавшую на столе руку. – Вот те крест, и чтоб я сдох. Ничего не было. Идет?
– Хорошо, – кивнула она. Смущение никуда не девалось, но она почувствовала облегчение: она верила ему про минувшую ночь, – но это не значило, что она и в чем другом ему доверилась.
* * *
– Хорошо-хорошо, хватит новогодних поздравлений, – поднял руку Арчи. – А как насчет новогодних обещаний?
[25]
Они собрались в гостиной. Старшие члены семейства отправились спать: у Дюши и мисс Миллимент была сильная простуда, Рейчел сдалась на милость зубной боли сразу же после того, как куранты Биг-Бена возвестили Новый год: «Не могу никого вас поцеловать, дорогие мои, у меня лицо чувствительно, как вскипающий мозг», – говорила она, пытаясь улыбнуться, но выглядела, решила Клэри, жутко. Эдвард с Вилли были в Лондоне, празднуя с Гермионой. Так что Арчи с Хью оставили с детьми вплоть до Лидии, которая пообещала пойти спать, когда ей Арчи скажет. Все расцеловались со всеми и пожелали счастливого Нового года.
– А мы не могли бы в шарады поиграть? – Лидия полагала, что это займет больше времени, чем обещания.
– Нет, Арчи сказал – в обещания. По скольку будем? Одно или по скольку хочешь?
– Думаю, по три от каждого, – сказал Арчи. – Что скажете, Хью?
– Что? А-а, само собой, по три. Виски?
– Спасибо. – Лидия подхватила стакан и понесла его своему дяде. В ней не унимался чертик удовольствия, подававший надежду, что за обещаниями, может, последуют и шарады.
– И какие? – не умолкал Невилл. – Какого рода обещания, я имею в виду?
– О, конечно же, благие, – сказала Полли. – Вроде: быть добрым к своим врагам.
– Глупость какая! Какие же они мне враги, если я к ним добр.
– Итак, обещания должны быть благими, – сказал Арчи. – Я говорю, ожидаемыми, понимаете, слегка обещающими что-то улучшить.
Кто-то предложил записать обещания, и Лидия тут же порхнула к старинному карточному столику и вернулась с кипой листочков для записи (на них записывались ставки и очки всех игр, от бриджа до «гонки демона») и пригоршней карандашей.
– Пять минут, – объявил Арчи. – После чего каждый может прочесть свои обещания.
– Или обещания других, – подала голос Клэри. – О, да… мы же можем их все перемешать, а потом кто-то читает листочек, а мы все должны догадаться, чьи это обещания. Так будет гораздо интереснее. О, давайте же так и сделаем!
– Победа за вами, – согласился Арчи. – Бросьте еще полено в огонь, не то я у вас на глазах окоченею до смерти.
Наступило вертлявое молчание с покусыванием кончиков карандашей.
– Я кончила, – сообщила Лидия. – Я чудесные придумала. По правде, благие и добрые.
– Ты, конечно, сознаешь, что тебе придется прекрасно их сдержать, так? – заметил Саймон. Он от напряжения даже взмок. Но, как ни бился, как ни тужился, в голову приходило только: «Поцеловать мисс Бленкинсопп» – намерение, которое он счел за благо не оглашать. Она учила в школе рисованию, стара, конечно, но куда моложе учителей и на вид совершенная кудесница: волосы черные, губы ярко-красные и пушистая челка, которую она то и дело смахивала со своих великолепных глаз длинными белыми пальцами в бирюзовых кольцах. – Учись сдерживаться, – буркнул он.
